Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена
Шрифт:
Прогулка к крепостным валам — классическая прогулка рабочего люда и мелких буржуа. Меня это просто умиляет — как самое большое доказательство злополучного их пристрастия к зеленой травке и широким просторам.
Они идут сюда по людным и пыльным улицам, и вот наконец, уставшие и мокрые от пота, устраиваются всей семьей где-нибудь на откосе вала, на выжженной траве, под палящим солнцем, или иногда в жиденькой тени какого-нибудь чахлого деревца, объеденного гусеницами. Позади грохочет Париж, задыхающийся от июльской жары; с окружной железной дороги раздаются резкие гудки, на пустырях отравляют воздух всякие подозрительные промыслы и ремесла. Впереди расстилается военная зона — унылая
Но подумаешь какая важность! Ведь за этими трубами, за этой пустынной полосой видны далекие холмы, поля, зеленые лоскутки лугов, деревья-карлики, похожие на деревца из гофрированной папиросной бумаги в игрушечных фермах; и тем, кто приехал сюда отдохнуть, вполне этого достаточно, они восхищены, они любуются природой на расстоянии двух или трех лье от нее. Мужчины снимают пиджак, женщины усаживаются на разостланные носовые платки; и все остаются здесь до вечера, полной грудью вдыхая ветер, пролетевший над лесами. А затем, возвращаясь снова в уличное пекло, они говорят без тени иронии: «Мы побывали за городом».
Я не знаю ничего более уродливого и мрачного, чем эта первая зона, окружающая Париж. Каждый большой город опоясан жалкими развалинами. По мере того как мостовые наступают, природа отступает, там, где кончаются улицы и уже растет трава, лежит опустошенная безрадостная полоса искалеченной природы, раны которой еще не скрыли новые кварталы. Кучи мусора, свалки, выгребные ямы, куда свозятся нечистоты, повалившиеся заборы, квадраты огородов, где овощи растут в сточных водах, шаткие лачуги из досок и глины, которые вот-вот развалятся от одного удара кирки. Право же, Париж постоянно выбрасывает на окраины города всю свою накипь.
Сюда стекается вся грязь, вся мерзость, преступления большого города. Эта отвратительная нечисть вызревает под солнцем. Нищета несет сюда свои язвы. Несколько красавцев деревьев стоят подобно прекрасным и сильным богам, уцелевшим на уродливом фоне возникающего города.
Некоторые места особенно неприятны. Взять хотя бы долину Монружа, Аркей-а-Ванв. Там находятся заброшенные карьеры, исковеркавшие почву, а над ними, там, где расстилается голая равнина, на горизонте высятся гигантские колеса водочерпалки и огромные лебедки, силуэты которых напоминают виселицы и гильотины. Почва здесь меловая, пыль съела траву, люди идут по выбитым, развороченным дорогам, то и дело попадая в рытвины, лавируя среди глубоких ям, которые дождевая вода превращает в болота. Трудно представить себе картину более неприглядную и безотрадную, особенно когда садится солнце, удлиняя тощие тени высоченных лебедок.
С другой стороны города, на севере, тоже есть районы, при виде которых тоска раздирает душу. Здесь кончаются густо населенные предместья Монмартр, Ла-Шапель, Ла-Виллет, выставляя напоказ ужасающую нищету. Это не голая равнина, не уродливая опустошенная земля. Это человеческие отбросы, людской муравейник, кишащий умирающими от голода людьми. Вдоль маленьких улочек тянутся обвалившиеся лачуги, на окнах сушится застиранное белье, оборванные дети барахтаются в лужах. У этого страшного порога Парижа, где скапливается вся грязь и пороки, приезжий застыл бы, содрогнувшись от ужаса.
Помнится, юношей я прибыл в Париж на дилижансе и испытал здесь горчайшее разочарование. Я ожидал увидеть дворцы, а наша тяжелая колымага чуть ли не целую милю тащилась между подслеповатыми постройками, харчевнями, какими-то подозрительными заведениями. Это уже было начало города, разбросанного по обе стороны дороги. Затем дилижанс углубился в темные улицы. Париж предстал перед нами еще более тесным и мрачным, чем предместье, которое мы только что миновали.
Если бедный люд наслаждается красотами природы с высоты крепостного вала, то мелкие служащие и даже хорошо оплачиваемые рабочие предпринимают более дальние прогулки. Они отправляются в пригороды и благодаря средствам передвижения, которыми мы располагаем сегодня, добираются даже до настоящих лесов и полей. Прошли времена дилижансов-кукушек Париж — Версаль. Теперь существуют не только железные дороги — ходят пароходы по Сене, есть омнибусы, конки, не считая легиона фиакров. Но по воскресеньям происходит настоящая давка; было подсчитано, что в некоторые солнечные дни около четверти всего населения столицы, пятьсот тысяч человек, осаждают железнодорожные вагоны, омнибусы, конки и рассыпаются затем по загородным местам. Некоторые семьи берут с собой провизию и закусывают на травке. Здесь можно встретить и оживленные группы, и влюбленные парочки, ищущие уединения, и одиноких фланеров, прогуливающихся с тростью в руке. За каждым кустом располагается веселая компания. По вечерам зажигаются огни кабачков, звучат говор и смех, разливаясь в светлой ночи.
Можно было бы написать любопытное исследование о том, как развивалось у парижан пристрастие к загородным прогулкам. Это увлечение не было во все времена одинаковым. И не только потому, что не хватало средств передвижения, хотя это, конечно, ограничивало число выезжающих за город, но и оттого, что еще не пришла любовь к длительным прогулкам. Сто лет назад парижане знали лишь понаслышке о некоторых окрестностях родного города. Множество очаровательных уголков и восхитительных деревень, затерявшихся в зелени, дремало в полной безвестности.
В XVII и XVIII веках природа сама по себе мало кого привлекала. Ее признавали только приглаженную и принаряженную, как искусную декорацию вокруг дворцов. Мелких землевладельцев еще не было, лишь отдельные разбогатевшие буржуа осмеливались строить себе загородные дома. Напрасно было бы искать здесь небольшие участки, подобные нынешним клочкам земли, принадлежащим множеству хозяев, понастроивших сотни маленьких домиков, каждый со своим садиком, окруженным глухим забором. Понадобилась Революция, чтобы вокруг Парижа выросло неисчислимое количество буржуазных дачек, появившихся на территории некогда огромных парков.
Итак, наши отцы не любили природу или, во всяком случае, любили ее не по-нашему. В XVII веке литература, всегда отражающая нравы общества, ничего не говорит о нежной любви к природе, которая овладела французами к концу XVIII века и с тех пор непрерывно росла. Если мы станем искать в книгах той эпохи какие-нибудь сведения об окрестностях города и о тех развлечениях, которые получали там парижане, мы почти ничего не найдем. Приходится удовольствоваться известными стихотворными строками мадам Деульер о «цветущих берегах, омываемых Сеной», и эти «цветущие берега» — все, что сказано XVII веком о живописнейших берегах реки, о крошечных деревеньках, ставших знаменитыми в наши дни. Сам Лафонтен, который в свое время глубже других чувствовал природу, не написал ни строчки о парижских пригородах; у него можно уловить лишь их аромат, но тщетно искать хоть одно ясное и точное описание.
Объясняется это просто. Тогда в книгах не писали о природе, потому что человек не осознал еще своей связи с ней. Это не значит, что природу не любили, — нет, ею наслаждались, конечно, прогулки за город совершались, но красота деревьев не считалась такой важной темой, чтобы об этом стоило писать. Но вот появился Руссо и с ним всеобщее умиление природой, люди принялись заключать дубы в объятия, точно братьев своих. Нынешнее тяготение и полям ведет начало от этого великого движения натуралистов XVIII века. Мы хотим природу без прикрас, мы бежим в нее от городов, вместо того чтобы внести в нее город.