Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена
Шрифт:
У нашего хозяина была лодка, сделанная, думается, в Гавре, тяжеловатая барка, вмещавшая человек пять-шесть. Должно быть, она была весьма крепкой, если выдержала те злоключения, на которые мы ее обрекали. То мы, бывало, разгоним ее, и она со всего размаха врезается в берег, то мы ее протаскивали по упавшим в воду деревьям, то бедняга садится на мель, зарываясь в песок так глубоко, что нам приходится разуваться, влезать по колено в воду и вытаскивать ее. Она только кряхтела, а нас это смешило. Случалось, что просто из озорства, желая испытать лодку, мы нарочно бросали ее на камни сильным ударом весел. От резкого толчка все падали навзничь; она же, получив царапины, издавала глухой стон, что приводило нас в полнейший восторг.
Не знаю, подозревал
А затем, утихомирившись, мы наслаждались бесконечным очарованием реки.
Берега ее расступаются, русло становится широким водоемом, и вот здесь-то, в ряд, стоят три острова. Первый слева, очень длинный, растянулся почти на пол-лье; второй отделен от него рукавом, протяженностью не более трехсот метров; третий просто холм с высокими деревьями. За ними разбросан целый архипелаг крохотных островков, увенчанных зеленью и разделенных протоками. По левому берегу тянутся возделанные поля; правый, высокий берег покрыт густым лесом.
Мы поднимались вверх по течению и, чтобы не устать, шли у самого берега; затем, выйдя на середину реки, отдавали лодку на волю течения. Она бесшумно скользила, предоставленная сама себе. Мы же лениво переговаривались, растянувшись на скамьях. Но всякий раз в тихую погоду, когда лодка подплывала к островам, мы умолкали и невольная задумчивость охватывала нас.
Прямо перед нами над светлой водой на одной линии стояли в ряд три острова, оконечности которых, закругленные и покрытые зеленью, напоминали огромные корабельные носы. В багровом свете заката три огромные купы могучих деревьев устремляли вверх свои зеленые верхушки и дремали в недвижном воздухе. Можно было подумать, что это стоят на якоре три корабля, три левиафана, мачты которых каким-то чудом покрылись листвой. Острова смотрятся в эту водную гладь, в это огромное, без единой рябинки серебряное зеркало и видят в нем уходящие вглубь отражения своих берегов и высоких деревьев. Покой и величие исходят от лазури неба и реки, где так безмятежно спят деревья. А по вечерам, когда не шелохнется ни один листок, когда вода отливает голубоватым блеском стали, картина становится еще более величественной и навевает думы о беспредельности.
Мы плыли все дальше по протокам между островами. Здесь царило более задушевное очарование. Деревья, наклонившиеся к воде с обоих берегов, превратили реку в длинную садовую аллею. Над нами лишь узкая полоса неба, а далеко впереди открывается Сена, которая убегает от нас, сверкая серебряными чешуйками; снова лесистые пригорки, а среди них затерялась деревенская колокольня. После покоса луга на островах покрыты нежным бархатным ковром, который бороздят косые лучи заходящего солнца. Розово-зеленой молнией с криком пронесся над водою зимородок. На верхушках деревьев воркуют горлицы. Величественный покой, какая-то удивительная свежесть создают необычайное впечатление: кажется, что мы попали в вековой парк, где некогда знатные дамы предавались любовным утехам.
Затем мы заплывали в какой-нибудь маленький рукав, и там нас ожидало новое удовольствие. Грести было невозможно. Приходилось бросать весла и в трудных местах отталкиваться багром. Деревья смыкались сплошной стеной, верхушки переплетались — и мы плыли под сводом, закрывавшим от нас все небо. Течение подмывало корни столетних ив, обнажив их серые корни, похожие на клубки ужей; подгнившие стволы наклонялись к самой воде и своим трагическим обликом напоминали утопленников, которые зацепились за что-то волосами и лишь поэтому не погружаются в воду; и все же из такого разбитого, растрескавшегося и покрытого грязной пеной дерева вырывается свежая поросль нежных ветвей и листьев, возносится вверх
Иногда нам приходилось плыть среди водяных растений; листья кувшинок, плотные и круглые, словно спины лягушек, лежали на воде, и мы рвали мясистые влажные желтые цветы; раскрывшиеся кувшинки выглядывали из воды, как глаза любопытных карпов. Были там и другие растения, названий которых мы не знали; но больше всего маленьких лиловых цветочков, удивительно изящных и нежных.
Тем временем лодка, шурша, раздвигала листья, продолжая свой путь вниз по течению. То и дело ее приходилось поворачивать, следуя изгибам рукава. Это вызывало бурное волнение, так как мы не были уверены, что нам удастся пройти. Часто на нашем пути возникали мели. И как же мы торжествовали, когда, преодолев затруднения, выплывали на широкий простор, миновав узкий проход, похожий на едва приметную лесную тропинку, где пробраться можно только гуськом и где кусты сами смыкаются за вашей спиной!
Сколько чудесных утренних часов провели мы на реке! По утрам от воды подымался пар. Будто нежные кисейные шарики взлетали над водой, цепляясь обрывками легкой ткани за ветви прибрежных деревьев. Тополя кажутся одетыми в белый наряд. А когда всходит солнце, этот наряд тихо спадает, словно платье новобрачной в день свадьбы; еще мгновение деревья укрыты пеленой, и вдруг листва их затрепетала, засверкала.
Нам нравились эти часы утренней белой дымки, и мы уплывали в лодке полюбоваться восходом солнца. Река дышала, и над ней поднимались белые, как молоко, испарения. Внезапно прорывался луч солнца, окрашивая туман золотом и багрянцем. В течение нескольких минут тончайшие тона — бледно-розовый, бледно-голубой, нежно-лиловый — переливались и таяли в воздухе. Затем словно проносился порыв ветра. Туман исчезал, и под ликующим солнцем голубая-голубая река искрилась мириадами блесток.
Ночами, особенно лунными, любили мы совершать прогулки вверх по течению в соседнюю деревню и возвращались обратно поздно, около полуночи. Лодка медленно спускалась вниз по реке, в необъятной тишине. В угасшей синеве неба вставала полная луна, бросая на водную ширь свой серебряный веер. Больше уже ничего нельзя было различить; оба берега с их полями и пригорками казались двумя темными массами, разделенными белой полосой реки. По временам с невидимых полей до нас долетали отдаленные голоса, крик совы, кваканье лягушки, дремотный шорох хлебов, колыхавшихся под ветром. Отражение луны плясало в борозде, которую оставляла за собой лодка; мы опускали в прохладную воду свои горячие руки.
Возвратившись в Париж, я еще долго ощущал приятное покачивание лодки. По ночам мне снилось, что я гребу, черный челн уносит меня во тьму. Возвращаться было всегда грустно. Камни мостовых удручали меня, а если мне случалось переходить через Сену, я бросал на нее взгляд ревнивого любовника.
Затем жизнь брала свое, ведь надо было жить. Работа вновь целиком захватывала меня, я вновь вступал в великое сражение.
Вот почему теперь, когда я сам себе хозяин, я хотел бы затеряться в каком-нибудь глухом уголке, на цветущем берегу реки, между двумя старыми ивами. Как мало места нужно человеку для вечного упокоения! Суета мирская меня бы больше не волновала. Я лег бы на спину, раскинув по траве руки, и попросил бы милостивую природу навсегда взять меня к себе.
Перевод В. Орловской
НАИС МИКУЛЕН
В пору, когда поспевают фрукты, в дом к г-ну Ростану, стряпчему в Эксе, каждый месяц являлась растрепанная черноволосая смугляночка с огромной корзиной абрикосов или персиков. Обычно она дожидалась хозяев в просторной передней, где, узнав о ее приходе, собиралась вся семья.
— A-а, это ты, Наис! — говорил стряпчий. — Принесла нам фрукты, да? Умница. А как поживает папаша Микулен?