Собрание сочинений. Т.5. Буря. Рассказы
Шрифт:
Во время митинга, когда секретарь уездного комитета партии говорил надгробное слово, кто-то осторожно тронул Аугуста за рукав. Он обернулся — это был Адольф Чакстынь.
— Что, Адольф? — вполголоса спросил Аугуст.
— Я бы не стал беспокоить, — зашептал Чакстынь, — надо одну важную вещь сказать… Сейчас надо. Отойдем подальше.
Аугуст взглядом показал Петеру на мать, чтобы тот поддержал ее, а сам стал осторожно пробираться сквозь толпу вслед за Чакстынем. Они отошли за огромный разросшийся куст сирени, где никого не было.
— Тут я одного человека… девушку одну увидел… Не знаю, как ее звать, и живет она где, не знаю, только когда я еще… (он запнулся и покраснел) в лесу был, она много раз приходила на бандитскую; базу. К Максу Лиепниеку…
— Где она стоит? — перебил его Аугуст.
— Недалеко от могилы, ближе к ограде. Я вам покажу.
— У меня сейчас нет времени — пока похороны не кончатся. А вы разыщите Эзериня и покажите ему. А потом постарайтесь встать рядом с этой девушкой, тогда я ее увижу.
— Хорошо, товарищ Закис.
Аугуст вернулся к могиле и до конца похорон не отходил от своих.
Когда взвод войск дал первый залп прощального салюта, он снова увидел Чакстыня, стоявшего рядом с высокой красивой девушкой. Странно напряженным, почти навязчивым взглядом смотрела она на Аугуста. Он еще несколько раз оборачивался в ее сторону, и каждый раз встречал этот неотступный взгляд.
Аугуст нагнулся к Аустре.
— Ты не знаешь, что это за девушка стоит возле ограды, в голубой блузке с сактой? [6] Не удивляйся этому вопросу, мне очень нужно знать ее фамилию.
6
Сакта— круглая металлическая застежка, принадлежность латышского национального женского костюма.
Покрасневшие, распухшие от слез глаза сестры с грустным удивлением глядели на Аугуста: какое им обоим сейчас дело до девушки в голубой блузке? Но она все-таки оглянулась и ответила:
— Это Зайга Мисынь, дочь того самого… кулака.
Больше Аугуст ни о чем ее не спросил, не посмотрел он и в сторону Зайги, хотя продолжал чувствовать на себе ее взгляд.
Когда все кончилось, родные постояли еще немного у могилы покрытой венками и охапками цветов, и медленно пошли с кладбища. У ворот Аугуст отстал от них и пошел искать Эзериня.
С чувством душевного смятения уходила Зайга с кладбища. Макс Лиепниек, который последнее время скрывался у Мисыней, в яме под каретным сараем, послал ее сюда понаблюдать, как пройдут похороны и не заметно ли чего подозрительного. Прежде всего Зайгу поразило участие всей волости в похоронах. Пусть даже некоторые, вроде нее самой, пришли из любопытства, — большинство в этом море людей испытывали искреннее, неподдельное горе, провожая бывшего руководителя волости.
«Он, наверно, и сам не подозревал о своей популярности. Оказывается, люди его любили, хоть он и был самый заядлый коммунист… Конечно, Максу об этом нельзя рассказывать — не понравится ему».
После разгрома банды Макс Лиепниек с полгода скрывался в Риге, потом несколько месяцев — где-то в деревне, на Даугаве, а несколько недель тому назад снова появился в Упесгальской волости и стал собирать остатки своей банды. Немного их было — всего несколько человек, которым все равно некуда было деваться.
«Вот не знала я, что у Закиса сын такой красавец», — думала Зайга. Сама того не желая, она мысленно поставила его рядом с Максом. Но нет, Макс безнадежно проигрывал от сравнения с этим молодым подполковником, который так внимательно несколько раз взглядывал на нее. Взгляды эти Зайга истолковала по-своему, и, несмотря на то, что Закис был коммунист и родился в хибарке, они ей польстили. И она снова и снова сравнивала его с Максом. Странно, почему у Макса никогда не было такой благородной осанки, почему она никогда не видела на его лице такого выражения сдержанной мужественной печали? И откуда все это взялось у какого-то Закиса?
Когда она вернулась домой, отца не было — ушел к соседям «отвести душу». Мать сразу предупредила, чтобы при ней про похороны Зайга не говорила. Она была суеверна и боялась рассказов о покойниках: вдруг потом ночью «привидится»! Зайга ушла в свою комнату и стала ждать вечера. Мысли ее все время возвращались к молодому Закису; ее мучила необъяснимая зависть. «Наверно, он любит кого-нибудь. Кто же эта девушка, неужели она лучше меня? И они так же любят друг друга, как мы с Максом?..» Но Макса она ничуть не любит. Просто он в силу обстоятельств имеет право приказывать, а она должна ему подчиняться. И ей это скорее неприятно.
Когда стало смеркаться, Зайга незаметно вышла во двор. Пряча под большим накинутым на плечи платком миску с едой, она пробралась в каретный сарай. В дальнем углу, где было устроено тайное убежище, нащупала творило, приподняла его и, сойдя на несколько ступенек в яму, осторожно опустила. В темноте кто-то громко сопел.
— Где ты? — спросила Зайга. — Дай мне руку.
Держась за Макса, она прошла вперед и, нащупав охапку соломы, села.
— Ужин тебе принесла.
— Давай скорее, я как волк проголодался.
Макс взял у нее миску, покопался в соломе, отыскал ложку и стал есть. Ел он не стесняясь: хлебая суп, громко втягивал его с ложки, с силой высасывал из костей мозг. Наевшись, рыгнул и стал цыкать то одним, то другим зубом. Вдруг схватил Зайгу за руки, пытаясь привлечь, но она решительно отодвинулась.
— Не трогай. Я себя плохо чувствую.
Он помолчал, видимо разозленный ее сухим тоном, потом спросил:
— Ну, рассказывай, что видала на кладбище. Чекистов много было?
— Возможно, и были, — и на кладбище и в лесу народу полно было, — но я не знаю, какие они на вид.
— А, много? Ну, раз такая сенсация, где же тут дома усидеть. Из наших никого не заметила?
— Был один, но я его скоро потеряла из виду.
— Тебе бы надо было предупредить всех, кто живет на легальном положении, чтобы не сидели дома. Иначе большевики обратят внимание.
— Да предупреждала я… Разве в такой толпе всех заметишь.
— Так что же слышно? Рассердились? Грозят, наверно, прочесать все леса? Обычно в таких случаях они…