Собрание сочинений. Том 1. Золотой клюв. На горе Маковце. Повесть о пропавшей улице
Шрифт:
— Просите его высокоблагородие!
Предупреждающе-грозно высвистнули розги и смолкли. Жесткий, отдающий медным звоном, голос майора Тучкова прогремел:
— Видите, куда ведет противетво и буйство? А? Сво-олочь рва-а-ная! Везде готовы кулаки в ход пускать! И вот вам наказание по справедливости. От ваших же товарищей экзекуцию примете. А они награду получат и благодеяние от начальства. Начинать!
Секли по четверо. Остальные стояли «в черед», шеренгою вдоль стены. Лица ожидающих побелели, как у покойников заострились носы.
Двое
Свистели розги. Унтер считал вяло и скучающе:
— Двадцать пять… тридцать… тридцать два…
Сеньча изгрыз себе руки, извиваясь под тяжестью дюжих солдат. Его порол Зотик Шушин.
После счета за сорок удары падали уже на распластанные безгласные тела.
Майор зевнул в перчатку:
— Железные, подлецы… И все живы…
И, лениво раскачиваясь, вышел…
В людской избе трещала лучина. Шипуче падали угли в кадушку. Вверху, на широкой печи, молчаливо возились мастеровые, укладываясь на ночь.
На полатях, прижав отощавшие животы к пропрелому меху полушубков, лежали выдранные, вздрагивая во сне закоростившимися спинами. Варварушкины руки обильно смазали их топленым салом.
За занавеской хрипло отхаркивался кровью Евграф Пыркин. Спала мастеровая изба, не побаловавшись ни разу за эти три дня душевными разговорами. Спала мастеровая изба тяжкими, вздрагивающими от криков снами, всех словно придавило ужасом от вида двух десятков наперекрест исполосованных спин.
Только в углу, у стола, при трепещущем свете свечного огарка, тихо шуршал шепотливый говор, будто боязливые мышиные хвосты мели по щелястому полу.
Низко склонив корявое седобородое лицо, Марей Осипов чинил валенок.
Рядом на лавке, быстро тыкая иголкой, сидела Варварушка, чинила ветхую чью-то рубаху.
— Зотик, сказываешь, хлестал его, Мареюшка?
— Зотик, родненькая, он, поганый человек. До чего жадность одолела!
— Не сдобровать Зотику-то… Сеньча, наверняка, отлежится и встанет. А в очах у ево ду-ума, у Сеньчи-то… У-у, кака упорная!.. Пластом лежит, а глаза что угли в золе светятся.
— Они все в бегуны готовятся… Помяни мое слово, стряпуха… По весне смажут пятки. А Зотику с Андроном от расправы не уйтить…
— Жисть наша лю-ютая!
— И-и, народ лютость копи-ит! Копит народушко гнев великий, копит, помират и другим передает.
— Бабий разум мой, Мареюшко, а вот удумываю — ужели на веки вечные такое будет?
Зотик и Андрон поймали главного секретаря у входа в контору. Зотик, лаская заскорузлыми ладонями полу его шубы, ползал на коленях и умолял:
— Ваш сиятельство, бумажку-то спроворь. Штоб нам в законности иттить…
Андрон прогудел:
— Штоб в законности все было, а то старшина опять погонит…
Секретарь вырвал полу из Зотиковых рук.
— Вот дурачье! Канцеляристу про сие знать надобно, — и, отпихнув носком Зотика, убежал в контору.
Зотик поднялся, тяжело замотав головой, и обернул к брату осунувшееся лицо с открытым, перекошенным ртом.
— Чо и делать теперя?
Андрон, свеся длинные руки, прогудел;
— Ждать надоть. Когда все по законности получим, тогда пойдем.
Зотик забил себя в грудь кулаками:
— Этак ведь Сеньча-то Кукорев… Прирежет ведь!.. О-ох!
Андрон поднял глаза к небу:
— Можа, ишо спиной-то помается. А нам покеда бумажки разыщут… И в законности, значит, на пашню.
Он почти молитвенно проговорил последнее слово.
Оба замолчали, так и стоя без шапок. Ветер путал их жесткие волосы. Взгляды их встретились. В них не было прячущегося смущения сообщников, только туманило глаза извечной земляной тоской. Оба нахлобучили шапчонки и медленно сошли с крыльца. Когда промерзлые их лапти протаптывали тропку на гору, к крепкой избе Катьки-шинкарки, в мастеровой избе садились обедать.
Сеньча Кукорев вдруг выставил с полатей свалявшуюся голову, отыскивая кого-то горящими глазами.
— Марей! А Ма-рей! Подь сюды!
Перегнувшись вбок, он сверлил глазами темные оспины Мареева лица. Говорил повелительно и строго:
— Игде Шушины-то? Игде хоронятся? беспременно разыщи, следи… Двое дён даю! Встану вскорости… Все мы встанем вскорости… А ты разыщи… Слышь?
— Ладно.
Деньги, которые получили братья Шушины из рук гауптвахтенного каптера, ушли целиком в цепкие руки Катьки-шинкарки: за ночлег, за харчи и самокурку. Крепкая самокурка у Катьки толстопятой.
Катька увидела, что деньги у мужиков уже на исходе, и начала ворчать:
— Подите-ка к лешему! Пять дён лавки у меня протираете, вшей разводите…
С утра Зотик с Андроном отправлялись к белоколонному крыльцу заводской конторы. Их гнали. Они прятались за колоннами крыльца, чтобы потом прошмыгнуть в теплый коридор, хватать за фалды канцеляристов и молить, глотая скупые, болью сердца выжатые слезы: «И-и, барин, ми-и-лай, нам бы бумажку… По законности надобно изладить…»
Бумажка затерялась. Ее и не искал никто.
К вечеру главный секретарь, грозно морща бритый подбородок, топал ногами на них в пустом уже коридоре. Их выследили тут сторожа.
— Что сие означать должно? А? Сию секунду прочь!
Зотик, одурманенный тоской и страхом, упал на колени и униженно обнимал ноги секретаря:
— Батюшка-а, родно-ой! Нам бы по законности… уйтить…
Андрон, закрыв глаза, самозабвенно бил себя в грудь:
— Уйтить… к пашне!
Секретарь брезгливо убрал ногу в начищенном башмаке с бронзовыми пряжками, набил ноздрю табаком и грозно крикнул сторожам: