Собрание сочинений. Том 1
Шрифт:
Тут нужна не их стратегия, а наша».
«Война ставит перед нами очень сложные задачи, — заканчивал он. — Штабом командующего армией должен быть плановый экономический отдел. Если создана диверсионная армия, она должна охватить все экономические базы противника, и чем эти базы дальше от фронта, тем они ближе к фронту. Диверсионная армия должна действовать на всех узловых пунктах, точно выбирая объекты своих действий. Пусть Ю Шань командует и Шанхайским диверсионным узлом, а там не сегодня завтра приберет к рукам и диверсионные узлы в самой Японии, и на Малайском архипелаге, и в Сиаме».
Прочтя письмо, Тан вздохнул:
Повидимому, старик Меллер прав, но мы не в силах сейчас взять в свои руки то, что само упадет в них завтра.
Луза и Чу Шань-хао встретились в лесах за Хойреном. Командарм Корейской вяло соглашался на доводы Лузы и план удара по японским пограничным кордонам принял без воодушевления.
— Надо агитацию сначала вести, — сказал ом задумчиво, — лучше японцев агитировать, чем бить. Есть у них люди, которые к нам придут, если позовем. А начнем бить — испугаем.
— Кто у тебя есть? — спросил Луза.
— Один офицер есть. Большой человек. Вот увидишь. Если я его к себе переманю — все солдаты за ним перейдут.
— Познакомь-ка меня с ним, — попросил Луза, с тревогой слушая повествование корейского командарма.
— Это можно. К рассвету я велел ему быть здесь.
— Он знает о плане налета?
— Да. Он имеет свое дополнение.
Глубокой ночью Луза проснулся от тоски и беспокойства. За тонкой бумажной стеной, в комнатушке командарма, раздавались негромкие голоса. Видимо, японец уже приехал и докладывал. Луза прислушался.
Голос был очень знакомый.
— Коминтерн не одобрил восстания японцев в 1926 году, — говорил японец. — Энгельс, слыхал? Энгельс говорил — шутить с восстанием нельзя, а Ленин — ты слышал, кто такой Ленин? — подтвердил этот взгляд и развил его.
Луза прильнул глазом к щели в бумажной перегородке и увидел — капитан Якуяма сидел перед Чу Шань-хао, который с задумчивым видом слушал его сбивчивую речь и одобрительно кивал головой.
— Приказ старшего товарища Тана, — бормотал он иногда.
— Не старший товарищ Тан отвечает за Корею, а мы, — быстро и вдохновенно отвечал японец. — Может получиться печальное положение, нас разобьют, рассеют, и придет веселый товарищ Чэн, чужой человек, кантонец… Русский спит? — спросил он вскользь.
Чу Шань-хао кивнул головой.
— Эти старшие товарищи имеют привычку торопиться, — сказал японец, — но мы…
Луза отбросил легкую бумажную перегородку.
Капитан Якуяма вскочил с цыновки.
— Знаю! — крикнул он, улыбаясь и быстро вынимая револьвер. — Знаю.
Они оба выстрелили одновременно. Тотчас раздался шум за дверями и пять или шесть человек ворвались в фанзу, стреляя направо и налево.
Лузе показалось, что все пули попадают в него, глаза застлал едкий дым. Он рванулся к окну, выскочил во двор и побежал, отстреливаясь, к реке. Вот все, что он мог вспомнить, лежа в госпитале, и воображение его никогда потом не находило в себе сил воссоздать картину происшедшего и объяснить, как оказался он на советской границе близким к смерти.
О том, что им убит командарм Корейской, он впервые услышал во Владивостоке. Такие слухи распространялись среди корейских партизан, но Луза чувствовал, что этого не было. Он знал, что убил одного Якуяму.
Декабрь
Стояли морозы в пятьдесят градусов, но четыреста самолетов шли на Восток.
Летчик Севастьянов шел последним рейсом на север. Линию занимала Женя Тарасенкова. Он зашел к ней проститься и встал у окна, глядя на новый город — бывшую стройку 214.
— Вот видишь, тут был лес, — говорил он, — там болото, там площадь появилась, я даже сам не знаю откуда. Очень смешно, когда появляются улицы. Ты все это еще увидишь на стройке двести двадцать один. Там город только что родился. Он, как мальчонка грудной, весь в руке. Здесь вот, где универмаг, жил покойный Шотман. Здесь он и умер. Поставили памятник, а он потом оказался посреди улицы. Там, где вокзал, было болото. Ужасное болото. Раз, помню, в нем медведь утопал — двое суток ревел, спать нельзя было. Да, теперь летать хорошо, — добавил он. — Кругом жизнь. На озере прямо Сочи выстроили. Курорт, чорт его дери! Большущее озеро, красота.
Женя сидела в ситцевом капотике, перешивала пояс летнего комбинезона.
Севастьянов постучал носком сапога по полу.
— И в школе капот носила? — спросил он прищурясь.
— Нет. Разве не помнишь? А что?
— Не помню. Да не тот вид, понимаешь. На чью-то жену смахиваешь.
— Тебе неприятно?
— Честное слово, неприятно. Сколько тебе сейчас?
— Двадцать три. А что?
— Разрушается впечатление, когда в капоте.
— Ерунда. А что?
— Френкель твой муж?
— Нет. А что?
— Как-нибудь в другой раз. Ну, так газуй. Трасса детская. Четыре часа. Если увидишь такую — Олимпиаду, теперь она жена Жорки радиста, ей большой привет передай. Полухрустов, бывший прокурор, золото ищет вместо Шотмана; приметь его, хороший мужик. На Камчатке свяжись с Федоровичем, чуть что — к нему. Золотая душа. В Николаевске-на-Амуре шеф тебе будет Зуев, партизанище. Никого не ищи — вали к нему, если беда пришла.
Женя подняла голову.
— С Жоркой давно не говорил? — спросила она. — Какой он на вид, не знаешь?
— Его никто не знает. Живет в тайге, невидимо. Неделю назад говорил с ним. А что?
— Скажи ему: Тарасенкова Женя возвратилась в тайгу.
— На тебя многие зло имеют. Вся холостая тайга грозится. Да! — вспомнил он. — Пойдешь рейсом на стройку двести тридцать, не обмишурься: рядышком, километрах в семидесяти, другая похожая есть — двести семьдесят шестая. Город и город. Так и запомни: вокруг двести тридцатой — сопки, а у них головы с дырами, налиты желтой водой, а вокруг двести семьдесят шестой — синие, как море.