Собрание сочинений. Том 1
Шрифт:
— Что ж, кроме меня, девушек нет? — сказала, краснея, Женя.
— Девушки бывают разного типа, — неопределенно произнес Севастьянов вздыхая.
— Слушай, Севастьянов, скоро ведь два года, как я ушла. Неужели помнит меня, не забыла тайга?
— Старики говорят — крепкая любовь только на третьем году развертывается. А тебе, Жень, еще лет пять себе прощенье не вымолить. Вот постареют парни, тогда простят.
— А хочется мне в тайгу, Севастьянов! Ах, до чего хочется! — сказала Женя, моргая глазами.
Севастьянов встал.
— Жалко, не сошлись наши трассы. Я бы с тобой, Жень… Ну, не буду. Валяй!
Он махнул ей рукой с порога и выскочил.
Она подбежала к окну. Севастьянов стоял на улице, глядя себе под ноги. По улице мчались автомобили, пахнущие запахами тайги, шли на гусеницах передвижные электростанции, катились тачанки, валила толпа рабочих. За городом на бледно-голубом небе проступала черная сыпь — всходили эскадрильи.
— Севастьянов! — крикнула Женя, свесившись из окна. — Севастьянов, Алеша! — голос ее мгновенно рассеялся в грохоте улицы. — Алеша, родной мой! — крикнула она еще раз. — Толкните этого летчика, высокого, толкните его! — кричала она вниз прохожим, но никто не слышал ее.
Лишь милиционер, просторным взглядом обнимая участок, взглянул и покачал головой.
Женя отошла от окна. Халатик ее расстегнулся. Бедная, латаная сорочка сползла с плеча.
— Не надо волноваться, — сказала она себе. — Мы еще встретимся. Мне нельзя волноваться, ни в коем случае, — она поправила сорочку и поглядела на свое крепкое, сбитое тело. — Нам надо держаться в форме, а то живо выставят из авиации.
В последние дни декабря Луза выехал из владивостокской клиники домой, на границу. Голова его была еще забинтована, и он ходил, опираясь на плечо жены. Ехать он решил на машине до самого Ворошилова, по шоссе, которое только что пробили в уссурийских сопках. Но Полухрустов поймал его перед самым отъездом и три дня возил по городу и заводам.
Сутки отнял Русский остров. Шли стрельбы, и на батареях толпилось много штабного народа.
О приключениях Лузы писалось в газетах, историю его мытарств перечитывали в кружках. Его портреты виднелись в стенновках. «Здравствуйте, товарищ Луза!» — кричали ему неизвестные люди. «С благополучным возвращением, Василий Пименович», — говорили ему знакомые.
Потом его повезли на «хутора», как запросто назывались здесь батареи, и напоили чаем с вареньем на Ворошиловском хуторе, а после чая заставили влезть в узкий ход, задвигаемый стальным щитом, и спустили на четыре или пять этажей под землю, в стальное электрическое хозяйство, две недели могущее жить и бодрствовать, не вылезая наверх.
Повар в белом халате принес ему обеденную пробу, а радист быстро нашел в эфире шанхайскую румбу.
Здесь была своя электростанция, свое радио, свой химдегазатор, больничка, красный уголок и спальные комнаты.
— За раз всего не рассмотришь, приеду в другой раз.
— Приезжай, когда хочешь. Ты застанешь тут нас всегда, живыми или мертвыми.
В Ворошилов можно было выехать в ту же ночь, но Луза дождался рассвета. Город полз по краям шоссе в глубь Амурского залива. Из пришоссейной тайги выглядывали рабочие бараки, за дальними сопками посвистывали лесопилки. В Раздольном машину встретил комдив Голиков, и пришлось сутки прогостить у него, а при въезде в город Ворошилов, как именовался теперь Никольск-Уссурийский, молодой веселый красноармеец вскочил на подножку и велел заворачивать к дому начальника гарнизона. На перекрестках улиц стояли красноармейцы связи с красными и синими флажками в руках.
— Не то, все не то! Когда успели… — бурчал Луза.
У Винокурова пробыли сутки. Часов в семь утра домработница его завела патефон, поставив пластинку с «Колонным маршем».
— Побудка! — крикнула она свирепым голосом.
Через минуту из спальни гигантским прыжком выскочил сам Винокуров. Он был без рубахи, в одних рейтузах и тапочках на босу ногу. Во дворе его ждали адъютант и начальник штаба, в нижнем белье.
Втроем они побежали вокруг дома, прижав локти к бокам и посвистывая от холода.
Домработница собрала на стол. Вдвоем с Надеждой Луза успел выпить шесть чашек чаю, пока не вернулся хозяин. Ни слова не говоря, Винокуров прыгнул в четыре приема по узкой лестнице на второй этаж, в спальню, и, как цирковой престидижитатор, сейчас же вернулся одетый в форму.
— Пейте, ешьте, — сказал он, — а я на коня.
Вернулся он домой поздней ночью. С ним был комиссар Шершавин.
— Ну, Фенимор Купер, выкладывай свои приключения! — закричал он с порога.
После рассказа Лузы пошли расспросы.
— Да что же ты там, батенька, делал? — приговаривал Винокуров, когда, не умея ответить, Луза пожимал плечами.
— Такая, батенька, командировка у тебя была…
— Да как же командировка, когда украли меня…
— Что за разница? Выплачу тебе суточные, и будет командировка. Накамура-то как? — спросил он о командующем японской армией, что стояла напротив, за рубежом. — Выздоравливает или нет? Что говорят? Печень у него не в порядке, — объяснил он Лузе. — Должно быть, уйдет в отставку. Пора. Шестьдесят лет старику.
— Жалеешь? — спросил Луза.
— Чего жалеть — радуюсь. Осторожный генерал, опытный, с ним трудно будет. Ну, да если он уйдет, наверно Хасегаву назначат. Знаю этого хорошо — ухарь, завирушка. В бою — что тетерев на току, ни черта не слышит, не понимает. Араки второго сорта.
Долго перебирал в памяти Винокуров генералов и полковников, расспрашивал Лузу о японских солдатах и записал имя Осуды себе в книжку.
— Погиб? — спросил он.
— Жив. Фушун-то, знаешь, три недели держался. Вывезли его, а где пребывает — не знаю.
— Расскажи-ка о партизанах. Кто там у них выделяется? — спросил Шершавин.
И Луза рассказал о маленьком Ю, том самом, которого когда-то выпустили из рук японцы на реке, перед его колхозом. Он рассказал и о Чэне, и о Безухом, и многих других, имен которых не помнил.
— Если все так, как рассказываешь, значит началось, — сказал Шершавин. — Одних война убивает, из других людей делает. Когда опрокинутся на их голову весь Китай и Корея, — пусть попробуют, с чем это едят…