Собрание сочинений. Том 1
Шрифт:
Так вышло и у меня с романом. Я писал его торопясь, не зная, война ли обгонит мою работу, или я обгоню войну и успею показать, хоть мельком, наш Восток еще до того, как он сам себя покажет и, конечно, с большею силой, чем я.
Я хотел показать людей на границе. Я хотел показать край, превратившийся из заброшенного и дикого в передовой. Я хотел показать темпы роста советских людей и Советской страны. Я, наконец, хотел показать, как мы глубоко и могуче дышим.
В связи со сложностью задач строилась и конструкция. Я не разделяю мнения некоторых критиков, что она рыхла, расплывчата. Я готов согласиться
Но даже в механике, где вопрос о целесообразности конструкции решается значительно проще, чем в искусстве, даже в механике следует прежде всего задать такой вопрос: а для чего, для каких целей, для какой работы сооружается данная конструкция? И, только узнав это, решать — оправдана ли сложность машины тем функциональным заданием, которое стояло перед изобретателем.
Я хотел написать поток, могучее, страшное движение человеческих волн. Мы не растем уже в одиночку, мы растем волнами, массами. Мне хотелось отразить поточность, непрерывность нашего роста, шторм роста и развития, и, если в этом движении даже пропадали биографии отдельных персонажей, не беда, оставались другие и в каждой читатель мог видеть часть или всего себя. «Неизвестно, кто маленькие и кто большие», — говорит товарищ Сталин о летчиках, а Чкалов, прилетев в Москву, сказал: «Нас не трое, нас тысячи…»
У нас легко одна жизнь переходит в другую. Человек умер, дело его подхватывает другой, и оно продолжается, как если бы не было смерти, хотя уже другая биография работника сопутствует этому делу.
Разве любой из нас, не летчиков, не считает себя резервом Чкалова, а вы, не писатели, не рассматриваете разве искусство своим делом?
Мы дышим одинаково и мыслим едино. Грозный шторм этого единого дыхания мне и хотелось написать в темпах быстрых, не терпящих пауз. И если вы узнали себя в Михаиле Семеновиче, Лузе, Шершавине, Голубевой или Ольге, если вы увидели потом во сне, что вы бьетесь с японскими оккупантами, как Ю Шань, ищете японских шпионов, как Шлегель, или даже лучше его, если вам захотелось поехать на Дальний Восток, чтобы давать в тайге концерты или ловить водоросли, значит все хорошо, значит книга работала честно.
Но почему все же я захотел написать о войне? Лишь только потому, что вижу, какая это будет война.
Война, которую, быть может, вынужден будет вести наш Союз, в случае нападения на него, явится новой в истории человечества войной, справедливой и благодетельной.
Это будет война за счастье.
П. Павленко
1936
Примечания
Автобиография написана П. А. Павленко в 1949 году к изданию романа «Счастье» в серии «Библиотека советского романа» (Гослитиздат, 1950).
Весной 1951 года при подготовке романа к изданию в областных и краевых издательствах по просьбе автора в автобиографию внесены следующие добавления и уточнения:
«В 1924 году был делегатом XIII партийного съезда от Закавказья» (мандат делегата съезда за № 393 хранится в Архиве писателя). Исправлено: вместо «Одесских
С этими исправлениями и дополнениями автобиография печатается в настоящем издании.
Впервые роман «Баррикады» был опубликован в 1932 году в журнале «Новый мир» (№№ 6 и 7–8) и в том же году выпущен в Москве издательством «Федерация».
«Баррикады» — одна из первых попыток в советской прозе воспроизвести героику Парижской Коммуны, в которой В. И. Ленин видел «…величайший образец величайшего пролетарского движения XIX века» (В. И. Ленин. Соч., т. 13, стр. 438).
«Именно живой опыт нашей победоносной революции дал возможность Павленко художественно отобразить первыйопыт пролетарской диктатуры, окончившейся ее поражением, но имевшей гигантское значение для дальнейшей борьбы рабочего класса», — писал в своей статье «Большая победа» А. Фадеев (газета «Правда», 25/XII 1932 г.).
Обращение П. А. Павленко к исторической теме отнюдь не было уходом от современности. В своей брошюре «Как я писал «Баррикады» (Профиздат, 1934) писатель говорит: «Мне хотелось не увести читателя в историю, а историю придвинуть к нам…»
Тема Парижской Коммуны давно интересовала П. А. Павленко Однако приступил он к реализации своего творческого замысла только в 1931 году, после поездки весной этого года в колхоз на Оку. Толчком к написанию романа послужила встреча со столетним колхозником Сулейманом, который в пору своей молодости служил у русского барина в Париже.
Сулейман был прекрасным рассказчиком и увлек писателя своими воспоминаниями об уличных боях и баррикадах в Париже в 1871 году. Впервые в записной книжке писателя появляется запись: «Чувство первого представления о летах нашего детства». «Все, что накопилось у меня в мыслях в связи с темой о Коммуне, сразу пришло в движение от рассказа старика».
Вернувшись в Москву, П. А. Павленко летом 1931 года приступает к работе над романом. Писатель упоминает около ста названий различных мемуарных произведений деятелей Коммуны, исторических материалов, литературно-художественных произведений, а также газет и журналов 1871 года, всевозможных справочников, маршрутов парижских омнибусов, карт и рисунков Парижа того времени, которыми он пользовался, изучая эпоху Парижской Коммуны.
Однако, признавался позднее П. А. Павленко, попытка только таким путем проникнуть в атмосферу, в быт эпохи, чтобы составить исчерпывающее представление о событиях, потерпела неудачу.
Вчитываясь в труды классиков марксизма-ленинизма, П. А. Павленко увидел, что живое ощущение событий дней Коммуны определялось прежде всего пониманием той классовой ненависти борцов, того горячего сочувствия к коммунарам и тревоги за их судьбы, которыми проникнута, например, непревзойденная по своей силе и яркости работа великого современника Коммуны, Карла Маркса, «Гражданская война во Франции».
Работа писателя над «Баррикадами» продолжалась полтора года. В печать был сдан пятый вариант романа, причем некоторые места его переписывались автором по семь-восемь раз.