Собрание сочинений. Том 1
Шрифт:
По-моему, если разобраться хорошенько, так нашего товарища Сушкова тоже привычка заела. Привык он, что район несколько лет уже в числе первых от заду тянется, думает, так ему и быть вечно. Идет одна бригада на выставку, ну и хорошо. А чтоб весь район мог попасть туда и чтоб его самого вызвали в Москву — это ему даже не верится. Невысокого полета человек.
Разве по-настоящему так надо бы за дело взяться? Он, товарищ Сушков, должен всех нас, сколько есть таких в районе, знать, как самого себя: чем мы живем, что у нас на душе, какие нам помехи встречаются. Сам должен приехать, с народом поговорить, да и не раз и не два, а так, чтобы раскопать все до корня, может, кому прояснение мозгов надо сделать, а может, есть людишки и похуже, до сих
…Ну, а все же хоть и недостаточно помощи, а дело вперед подвигается. Люди стали грамотнее, понимают, что ежели наши местные руководители ошибаются в чем, то их за это не похвалят, а нам нужно делать свое, как правительство нам велит.
В тридцать шестом году одна я собирала тут птичий помет и золу, а в прошлом году уже в каждой бригаде были стахановские звенья. Есть такие, что догоняют уже нас. Фрося Жукова — я уж о ней говорила, — Анюта Гончаренкова, Феня Будникова. Молодые все девчата, а работают — одно заглядение!..
А на огородах у нас отличается Варвара Волкова. Вот еще интересная баба — невестка моя, брата Кирюхи жинка.
В начале коллективизации такая была противная да несговорчивая, под стать Кирюхе своему. Кирюха тогда долго не в своих чувствах был, все страдал за своей слепой кобылой, что обобществил, — так Варька уж кляла, кляла колхоз! «Уговорили моего дурака, записался, а теперь черт-те что с ним делается! Стал как чумовой — не ест, не пьет, ночью отвернется до стенки и лежит чурбан чурбаном, вздыхает только. Может, это у него и не пройдет? На дьявола он мне теперь сдался, такой неспособный!» Да прямо аж плачет!.. А сейчас Варьку не узнать, совсем не та стала, что была, намного поумнела. На курсах вместе с нами учится.
Теперь у них наоборот получается. Придет Варька ночью с курсов, ходит по хате — уроки учит: «Азот, фосфор, калий, кальций… Почва, подпочва…» А Кирюха высунет голову из-под одеяла: «Когда ты уже, агрономша задрипанная, спать ляжешь! Туши лампу! Чего б я мучился, раз башка не варит! Еще умом тронешься». Варька ему: «Иди к черту!» Кирюха помолчит и опять: «Ну что это за жизня такая! И днем ее не видишь, и ночью нету. И сегодня так и вчера. Да чи я женатый, чи неженатый?» Варька: «Тебе одно только на думке. Спи!» Кирюха раньше, до суда, и в драку было при таких случаях кидался, а теперь боится, как бы еще и от жинки не попало. Ругается только, а больше всего мне достается. «Это, говорит, та чертова Паранька семейную жизнь людям разбивает. Побесились бабы! Тянутся все за нею — курсы, рекорды, агротехника, а дома хоть волк траву ешь!» Варька утром рассказывает нам, смеемся мы… «Спасибо, говорит, тебе, Паранька, что проучила его, и ко мне теперь стал немного повежливее».
Соберемся мы перед зорькой на улице — в степь идти. Мои бабы все песенницы хорошие. «Заводи, говорю, девчата, какую-нибудь повеселее». На углу Варька нас встречает. «Ну что там у тебя? Спит твой?» — «Лежит, проснулся. Только стал было потягиваться, а я уж оделась уходить». «Варька, говорит, да чи я женатый, чи неженатый?» — «Ну, давайте, говорю, бабы, споем ему:
Чи я, мамо, не дорис, Чи я, мамо, перерис, Чи не рублена хата, Що не люблять девчата?»Доходим до самых зловредных, я говорю: «Дюжей, бабы! Буди их, не давай им разнеживаться!» Как горланут мои девчата — у них в хате аж стекла дрожат. «Еще дюжей!..» Пройдем по улице с песнями — как свадьба:
Так. Ну, это я уж не туда загнула. Начинаю чего-то разрисовывать. Хватит. Об этом, может, в другой раз когда-нибудь напишете, а сейчас пишите то, что я вам рассказала. Да глядите, чтоб в точности было, чтобы знали все, как мы тут работаем. Может, у кого такое понятие, что стахановцу в колхозе не жизнь, а масленица, все его уважают, помощь ему со всех сторон, благодарность за его труды, прямо на руках его носят. А оно всяко случается…
1939
Гости в Стукачах
В правлении станичного колхоза «Маяк революции» обсуждался вопрос, кого послать в соседний хуторской колхоз «Красный Кавказ» для проверки соцдоговора.
— Надо послать таких, — говорил председатель колхоза, — чтоб не только проверили все до основания, но чтоб и на собрании могли разделать их как следует быть. Конец года — итоги подводим. Самых острых на язык надо подобрать.
— Ну что ж, — предложил бригадир Дядюшкин. — Пошлем опять Капитона Иваныча Печерицу. Этого они всем колхозом не переговорят.
— Печерицу обязательно! — поддержали колхозники. — Главным докладчиком будет.
— Дядюшкина тоже. Запиши Андрея Савельича Дядюшкина.
— По машинам — Коржова.
— Можно еще Сережку Замятина.
— И Василису Абраменко.
— Правильно, этих — по животноводству.
— Так, ладно, — подвел председатель черту. — Из звеньевых надо бы еще одну.
— Пашу Кулькову!
— Кулькову, да. Я сам думал. Подходящая кандидатура. Здесь всем нам житья не дает, пусть и там ее узнают. Так, есть. Ну, и, значит, сверх этого — кому желательно. Сколько на машину поместится.
…В воскресенье с утра у правления стояла трехтонка. Капитон Иванович Печерица, парторг колхоза и заведующий агролабораторией, на правах старшого в комиссии захватил лучшее место в машине, где не так пробирал острый декабрьский ветер, сел прямо на дно кузова, спиной к кабинке, поднял выше головы воротник тулупа. Из воротника выглядывали усы его, покрасневший от холода нос и глаза, темные, карие. К нему под бок примостилась Паша Кулькова, худенькая девушка, рыжеватая, с рябинками на лице. Капитон Иванович укрыл ее полой тулупа. Доярка Василиса Степановна Абраменко, тетя Вася, как ее звали, пышная, румяная казачка, укутавшаяся в дюжину платков и теплых кофт, с трудом вскарабкалась на борт и, вскрикнув: «Ой, мамочка, да пособите же!» — свалилась с борта прямо на ноги Капитону Ивановичу. Кузнец Михайло Потапович Коржов, мужчина такого огромного роста, что всякий раз, когда он появлялся в толпе, казалось, будто кто-то верхом приехал, подковырнул носком сапога к машине валявшийся на дороге камень, стал на него и, задрав ногу через борт, очутился в кузове. Бригадир Дядюшкин и конюх Сережа Замятин, оба в черкесках, в красных бешметах, вынесли из конторы скамейку, поставили ее в кузов, сели на нее, не прячась от ветра, лицом к нему. Сергей зажал в коленях древко знамени, на полотнище которого золотым шелком было вышито: «Лучшему колхозу — переходящее знамя Осташковского станичного Совета».
Кроме комиссии, в машину село еще человек пятнадцать. Закубанский хутор Стукачи, куда ехала комиссия, в свое время выселился из станицы. Там проживало много родичей станичных колхозников, которых можно было навестить, пользуясь случаем.
Последним усадили дряхлого деда Акима Федотыча Штанько, собравшегося в гости к куму-однополчанину. Акима Федотыча проводила из дому к машине старуха, заботливо обмотавшая его поверх овчинного полушубка двумя полотенцами — одним вместо кушака под пояс, другим под воротник, вокруг шеи.