Собрание сочинений. Том 1

Овечкин Валентин Владимирович

Скамейки в клубе уже заняты, а народ все подходит. Дядюшкин, поднявшись на сцену, оглядывает зал. Собрание будет необычное. Несмотря на плохую погоду, явка, как никогда, — если не все сто процентов, то около этого. Он делает знак капельмейстеру, чтоб прекратил музыку, снимает свою кавалерийскую, с синим околышем, фуражку, кладет ее на стол, приглаживает руками встрепанные волосы.

— Начнем, товарищи! — говорит он.

После выборов президиума Дядюшкин не сразу покидает сцену, задерживается на минуту, чтобы объявить повестку дня и «направить» собрание.

— Сегодня у нас, товарищи, один вопрос — проверка соцдоговора. Докладывать будут наши гости. Просьба соблюдать тишину. Семечки можно

отставить на время, давайте потерпим немножко. Девчата! Вы что ж задом наперед к президиуму повернулись? Феклуша! Настя! Вы куда пришли — на посиделки? Сядьте аккуратней. А это что за пацаны в углу? Чего вы сюда забрались? Живо домой, спать! Пропустите их там. Вот активисты какие, ни одно собрание без них не обойдется!.. Ну, можно начинать. Семен Трофимыч! Руководи.

Председательствует на собрании бригадир Семен Трофимович Елкин, человек средних лет, хмурый, небритый, с прокуренным, хриплым басом, в очень растрепанном одеянии. На нем грязная ватная стеганка, под ней пиджак, засаленный и рваный, рубаха, не убранная в штаны, все это нараспашку, без пуговиц. На голове кепка из телячьей шкурки, местами совершенно облысевшая, с надломанным, отвисшим книзу козырьком. Он никогда не снимает ее, а лишь передвигает со лба на затылок и обратно. Сейчас Елкин насовывает кепку наперед и немного набок, чтобы защитить козырьком глаза от яркого света большой керосиновой лампы, стоящей на столе, и предоставляет слово комиссии.

Со скамейки первого ряда, отведенного для гостей, поднимается Коржов и идет на сцену. Он с трудом протискивает свое огромное тело в узкую дверцу, за кулисами в тесноте задевает что-то плечом и роняет с грохотом на пол, чем вызывает сдержанный смех в зале, при выходе из-за кулис к столу опять застревает в дверях, отчего жидкие фанерные стены трясутся и, кажется, вот-вот рухнут, — смех в зале возрастает, — наконец, красный, смущенный, рванувшись, преодолевает последнее препятствие, оставив на дверной скобе кусок меховой оторочки полушубка, и становится у стола президиума, выпрямившись на просторе во весь рост.

Капитон Иванович, обернувшись к колхозникам, объясняет:

— Мы решили так — сначала по отраслям, а потом в целом. Не возражаете?

— Не возражаем! — отвечают из зала. — Дело ваше.

Коржов достает из кармана полушубка записную книжку. В зале стихает. Слышно, как ветер сеет снег в окна.

— Не разберешь чужую руку, — говорит Коржов, перелистывая записную книжку. — Это Петро Кузьмич тут записывал… Ну, ладно, я вам словесно расскажу, у меня рассказ будет короткий… Проверили мы, стало быть, с Петром Кузьмичом весь инвентарь. Ну что — инвентарь отремонтированный, хоть сегодня выезжай на посевную. Прибрать есть куда, помещений хватает. Вот не знаю только, — Коржов поглядывает на черное окно, за которым бушует метель, — прибрали или нет? Днем еще на дворе был.

— Прибрали, — отвечает завхоз Бутенко.

— Тогда, стало быть, всё… Против качества тоже ничего сказать не могу — качество хорошее. Нашел я, правда, одну боронку: зубья, как колючки у ежа, во все стороны торчат, не была совсем в ремонте, а причислена туда же, к отремонтированным, — но это, похоже, у них ошибка вышла, просто забыли про нее. Ладно… Потом еще получилось у нас с кузнецом пари.

— Что получилось? — вопрос из зала.

— Какие пары?

— Пари, говорю. Поспорили, стало быть, как лучше пальцы в дисках подгонять. — Коржов находит глазами Кандеева. — Вот с ним. Ну что ж, это дело наше, мастеровое. Оно и так, как Кандеев ремонтировал, годится, все так делают, а как я показал — еще лучше, сев будет прямее. А нам, кузнецам, как я понимаю, нужно думать не только как железку загнуть, а и об агротехнике. Правильно, товарищи кузнецы? Вот… Ну, плуги, культиваторы,

прицепы — это все тоже есть. Вагончик для трактористов имеется… Еще хотел я сказать насчет бричек. Очень мне понравилось, как у вас обстоит дело с ходами. В вашем колхозе на каждую пару тягла есть новый ход, даже с излишком, — запас имеется на молодняк. Хорошо! Я бы на месте правления премировал ваших колесников, как лучших стахановцев. Заслуживают этого. Поставили, можно сказать, колхоз на колеса. Вот я и своим хочу посоветовать. Капитон Иваныч! Ты, стало быть, как член правления, учти это. Можно и нам этак: послать в горы колхозников, нехай заготовят побольше ободьев, ступок, и сделаем сами — не хуже фабричных будут. Что у нас — колесников нету или оковать не сможем? Сделаем десятка три бричек и выйдем из положения. А то мы все на сельхозснаб надеемся, а там таких заявок, как наша, тыщи!

— Вопрос к Коржову! — раздается голос с первой скамейки, где сидят маяковцы. — А чем они свои брички мажут?

— Ну, мажут известно чем: колесной мазью, — отвечает Коржов. — Нет, тут не подкопаешься, надо правду говорить: уход за инвентарем хороший, не мешало бы и нам поучиться.

— Еще вопрос! — поднимается один из кузнецов «Красного Кавказа». — А как у вас, товарищ Коржов, с ремонтом инвентаря?

— Нельзя сказать, чтоб уж очень хорошо, — отвечает Коржов, — но и не так-то плохо: если приедете в следующее воскресенье, кончим к тому времени. У нас же кузнецов не столько, как у вас, но все равно кончим… Ход'a нас мучают, как я уже говорил, а так сеялки, бороны — это, стало быть, готово. Короче сказать, хвалиться не буду, — приедете, посмотрите сами…

Больше вопросов нет. Коржов поворачивается и идет на место.

— Мало, мало! — качает головой Капитон Иванович. — Плохая у тебя добыча, Михайло Потапыч! Ты, случаем, не перехвалил их?

— Нет, не перехвалил, — отвечает Коржов, спускаясь осторожно по шатким ступенькам сцены. — Ничего не поделаешь, Капитон Иваныч! Знаешь, как в сказке про два мороза: один пошел богатого душить, а другой — бедного. Так тот, что бедного, тому трудней досталось — не одолел. Бедный рубит дрова, греется, и мороз его не берет. Так и мне, стало быть, сегодня пришлось. Самую трудную работенку дали.

— Душил, душил, — не берет?

— Не берет! И я не в силах. Раз хорошо, как же ты на него скажешь — плохо?

…На сцене у стола — доярка Василиса Абраменко. После спокойной, медлительной речи Коржова, которую в задних рядах плохо даже было слышно, в зале раздается бойкая скороговорка круглолицей, румяной казачки. Голос у нее звонкий, «пронзительный», — тетя Вася лучшая запевала в колхозном хоре. Ей мешают говорить теплые платки, которыми она закуталась, едучи сюда. Василиса Степановна разматывает их, снимает и ватную кофту — в клубе уже становится жарко, надышали, — бросает все, не прерывая речи и не оборачиваясь, на край стола. Председательствующий Семен Елкин опасливо поглядывает на нее из-под надломленного козырька кепки, осторожно подвигает одежду дальше, чтоб не свалилась на пол. По рядам колхозников проходит оживление.

— Или оно вам не болит? — говорит возмущенно Василиса Степановна, бросая недобрые взгляды на председателя и завхоза «Красного Кавказа». — Или из вас, руководителей, никто туда не заглядывает? Какие постройки, сколько капиталу вложено! Для чего же было тогда и строить это все? Бедные животные! Поглядели мы на ваших коровок — прямо сердце болит. Грязные, в сырости стоят, окна соломой позатуляли. И еще их же и виноватят! Спрашивали доярок: почему такой низкий удой? Говорят — коровы плохие. А вот я хотела бы еще вашего животновода спросить: как он понимает? Вот только беда — не можем найти его. Целый день ищем — где он есть? Никита Алексеевич! Ты тут?