Окно выходит в белые деревья.Профессор долго смотрит на деревья.Он очень долго смотрит на деревьяи очень долго мел крошит в руке.Ведь это просто — правила деленья!А он забыл их — правила деленья!Забыл — подумать — правила деленья.Ошибка! Да! Ошибка на доске!Мы все сидим сегодня по-другому,и слушаем и смотрим по-другому,да и нельзя сейчас не по-другому,и нам подсказка в этом не нужна.Ушла жена профессора из дому.Не знаем мы, куда ушла из дому,не знаем, отчего ушла из дому,а знаем только, что ушла она.В костюме и немодном и неновом,да, как всегда, немодном и неновом, —спускается профессор в гардероб.Он долго по карманам ищет номер:«Ну что такое? Где же этот номер?А может быть, не брал у вас я номер?Куда он делся? — трет рукою лоб. —Ах, вот он!.. Что ж, как видно, я старею.Не спорьте, тетя Маша, я старею.И
что уж тут поделаешь — старею…»Мы слышим — дверь внизу скрипит за ним.Окно выходит в белые деревья,в большие и красивые деревья,но мы сейчас глядим не на деревья,мы молча на профессора глядим.Уходит он, сутулый, неумелый,какой-то беззащитно неумелый,я бы сказал — устало неумелый,под снегом, мягко падающим в тишь.Уже и сам он, как деревья, белый,да, как деревья, совершенно белый,еще немного — и настолько белый,что среди них его не разглядишь.12 февраля 1955
«Я что-то часто замечаю…»
М. Рощину
Я что-то часто замечаю,к чьему-то, видно, торжеству,что я рассыпанно мечтаю,что я растрепанно живу.Среди совсем нестрашных с видуполужеланий, получувствщемит: неужто я не выйду,неужто я не получусь?Меня тревожит встреч напрасность,что и ни сердцу, ни уму,и та не праздничность, а праздность,в моем гостящая дому,и недоверье к многим книжкам,и в настроеньях разнобой,и подозрительное слишкомнеупоение собой.Со всем, чем раньше жил, порву я.Забуду разную беду.На землю теплую, парную,раскинув руки, упаду.О те, кто наше поколенье!Мы лишь ступень, а не порог.Мы лишь вступленье во вступленье,к прологу новому пролог.Тревоги наши вместе сложим.Себе расскажем и другим,какими быть уже не можем,какими быть уже хотим.Жалеть не будем об утрате,самодовольство разлюбя…Завязывается характерс тревоги первой за себя.1 марта 1955
«Я шатаюсь в толкучке столичной…»
Я шатаюсь в толкучке столичнойнад веселой апрельской водой,возмутительно нелогичный,непростительно молодой.Занимаю трамваи с бою,увлеченно кому-то лгу,и бегу я сам за собою,и догнать себя не могу.Удивляюсь баржам бокастым,самолетам, стихам своим.Наделили меня богатством.Не сказали, что делать с ним.21 апреля 1955
«Не захнычу…»
Не захнычу и не заплачу,все другое на свете черня,оттого, что люблю я удачу,а удача не любит меня.Я в покое ее не оставлю.Докажу: что мое, то мое.Загоню! Подчиняться заставлю!На колени поставлю ее!Пусть летят мои дни, а не длятсяи назад не приходят опять…Ах, как хочется удивляться!Ах, как хочется удивлять!Пусть и в жизни красивое будет,и красивое снится во сне…Я хочу вам хорошего, люди.Пожелайте хорошего мне.22 апреля 1955
«Я кошелек…»
Я кошелек. Лежу я на дороге.Лежу один посередине дня.Я вам не виден, люди. Ваши ногиидут по мне и около меня.Да что, вы ничего не понимаете?!Да что, у вас, ей-богу, нету глаз?!Та пыль, что вы же сами поднимаете,меня скрывает, хитрая, от вас.Смотрите лучше. Стоит лишь вглядеться,я все отдам вам, все, чем дорожил,и не ищите моего владельца —я сам себя на землю положил.Не думайте, что дернут вдруг за ниточку,и над косым забором невдалиувидите какую-нибудь Ниночку,смеющуюся: «Ловко провели!»Пускай вас не пугает смех стыдящийи чьи-то лица где-нибудь в окне.Я не обман. Я самый настоящий.Вы посмотрите только, что во мне!Я одного боюсь, на вас в обиде:что вот сейчас, посередине дня,не тот, кого я жду, меня увидит,не тот, кто надо, подберет меня.6 июля 1955
На велосипеде
Я бужу на заресвоего двухколесного друга.Мать кричит из постели:«На лестнице хоть не трезвонь!»Я свожу его вниз.По ступеням он скачет упруго.Стукнуть шину ладонью —и сразу подскочит ладонь!Я небрежно сажусь —вы посадки такой не видали!Из ворот выезжаюнавстречу воскресному дню.Я качу по асфальту.Я весело жму на педали.Я бесстрашно гоню,и звоню, и звоню, и звоню…За Москвой петуха я пугаю,кривого и куцего.Белобрысому парнюя ниппель даю запасной.Пью коричневый квасв пропылившемся городе Кунцево,привалившись спиноюк нагретой цистерне квасной.Продавщица сдаетмокрой мелочью сдачу.Свое имя скрывает:«Какие вы хитрые все…»Улыбаясь: «Пока!»Я к товарищу еду на дачу.И опять я спешу,и опять я шуршу по шоссе.Он сидит, мой товарищ,и мрачно строгает дубинуна траве, зеленеющей у гаража.Говорит мне:«Мячи вот украли… обидно…»и корит домработницу:«Тоже мне страж… — Хороша!»Часто вижу вокругя усмешки и взгляды косые:«Растолстел-то он как,а какие завел башмаки!»Помолчите-ка лучше.Ходите, худые, босые, —ничего вы не сможете, —руки у вас коротки.Он-то мог…Я гляжу на широкие, сильные плечи.Он о чем-то все думает,даже в беседе со мной.Очень трудно ему.На войне было легче.Жизнь идет.Юность кончилась вместе с войной.Говорит он:«Там душ. Вот, держи — утирайся».Мы по рощице бродим,ругаем стихи и кино.А потом за столом,на прохладной и тихой террасе,рядом с ним и женоютяну я сухое вино.Вскоре я говорю:«До свидания, Галя и Миша…»Из ворот он выходит.Жена прислонилась к плечу.Почему-то я верю:он сможет, напишет…Ну, а если не сможет, —и знать я о том не хочу.Я качу!Не могу я с веселостью прущей расстаться.Грузовые в путидогоняю я махом одним.Я за ними лечув разреженном пространстве,на подъемах крутыхприцепляюсь я к ним.Знаю сам, что опасно!Люблю я рискованность!Говорят мне, гудя напряженно, они:«На подъеме поможем,дадим тебе скорость,ну, а дальше уже,как сумеешь, гони».Я гоню что есть мочи!Я шутками лихо кидаюсь.Только вы не глядите,как шало я мчусь, —это так, для фасону,я знаю, что плохо катаюсь.Но когда-нибудья хорошо научусь.Я слезаю в путиу сторожки заброшенной, ветхой.Я ломаю черемуху в звоне лесном,и, к рулю привязав ее ивовой веткой,я лечуи букет раздвигаю лицом.Возвращаюсь в Москву.Не устал еще вовсе.Зажигаю настольную,верхнюю лампу гашу.Ставлю в воду черемуху.Ставлю будильник на восемь,и сажусь я за стол, и вот эти стихи я пишу…29 июля 1955
Партизанские могилы
Итак, живу на станции Зима.Встаю до света — нравится мне это.В грузовиках на россыпях зернакуда-то еду, вылезаю где-то.Вхожу в тайгу, разглядываю летои удивляюсь — как земля земна.Брусничники в траве тревожно тлеют,и ягоды шиповника алеютс мохнатинками рыжими внутри.Все говорит как будто: «Будь мудрее,и в то же время слишком не мудри».Отпущенный бессмысленной тщетой,я отдаюсь покою и порядку,торжественности вольной и святой,и выхожу на тихую полянку,где обелиск белеет со звездой.Среди берез и зарослей малинывы спите, партизанские могилы.Читаю имена: «Клевцова Настя»,«Петр Беломестных», «Кузмичев Максим»,а надо всем — торжественная надпись:«Погибли смертью храбрых за марксизм».Они, конечно, Маркса не читалии то, что Бог на свете есть, считали,но шли сражаться и буржуев били,и получилось, что марксисты были.Но кто же эти самые буржуи,каким они пускали кровь большую?Так часто называли в сварах, козняхкрестьяне однокозные — трехкозных,прихлопывая насмерть, как слепней,всех тех, кто был чуть менее бедней.За мир погибнув новый, молодой,лежат они, сибирские крестьяне,с крестами на груди — не под крестами —под пролетарской красною звездой.Каким же получился этот мир?Совсем не по мечтательному Марксу.Марксизм в крови марксистов измарался,крестьянской крови с рук еще не смыл.Но прочитать «Архипелаг Гулаг»до выстрела «Авроры», до гражданкии до самообманки-самобранкикто мог тогда из вас, из бедолаг?Прощайте, убиенные марксисты!Над вами птицы в небе голосисты,и вам, к несчастью, не услышать их,но вам не суждено услышать, к счастью,потомков упоенных сладострастьев разоблаченьи мертвых и живых.1955–1996
Усталость
Растерянность рождая и смятенье,приходит неожиданно она.Она, усталость эта, не смертельнаи этим еще более страшна.Не нам она могилы насыпает —хоронит наши замыслы и труд,и юностью ее не называют,а старостью безвременной зовут.Вот был талант, была когда-то страстность,а не хватило мужества дойти.Он слишком поздно понял всю напрасностьи всю опасность отдыха в пути…И, в душу самому себе уставясь,я чувствую – наступит мой черед.Она придет, придет, моя усталость,не скоро, но когда-нибудь придет.Мне очень трудно будет, может статься.Дай силы, жизнь, перебороть ее,в пути остаться, выдержать, не сдатьсяи продолжать движение свое…29–30 июля 1955
«Все силы даже прилагая…»
Все силы даже прилагая,признанья долго я прожду.Я жизни дружбу предлагаю,но предлагаю и вражду.Не по-мещански сокрушаясь,а у грядущего в долгусо многим я не соглашаюсьи согласиться не могу.Пускай не раз придется крутои скажут: «Лучше б помолчал…» —хочу я ссориться по крупнойи не хочу по мелочам.От силы собственной хмелею,смеюсь над спесью дутых слав,и, чтобы стать еще сильнее,я не скрываю, в чем я слаб.И для карьер неприменимойдорогой, обданной бедой,иду прямой, непримиримый,что означает – молодой.30–31 июля 1955
«Снова грустью повеяло…»
Снова грустью повеялов одиноком дому…Сколько ты понаверила,а зачем и кому!Для себя же обидная,ты сидишь у окна.Ты ничья не любимаяи ничья не жена.Не прошусь быть любовникоми дружить – не дружу,но с моим новым сборникомя к тебе прихожу.Ты опять придуряешься,в лжи меня обвинив:«Все, дружок, притворяешься,все играешь в наив…»Шутишь едко и ветрено.Я тебя не корю,только долго и медленнопапиросы курю.Говоришь: «Брось ты, Женечка,осуждающий взгляд».«Интересная женщина», —про тебя говорят.Мне тобою не веленозамечать твою грусть,и, в себе не уверенный,за тебя я боюсь.Но походкою крупноюсквозь рассветный галдежты выходишь на Трубную,Самотекой идешь.И глядишь ты не сумрачноот себя вдалеке,и взволнованно сумочкутеребишь ты в руке.Синева незатроганная.Солнца – хоть завались!И ручьи подсугробныена асфальт прорвались.Парень мчится на гоночном,почка сладко-кисла,и зима уже кончена,но еще не весна.1955
