Собрание сочинений. Том 2

Вознесенский Андрей Андреевич

Хозяйки

В этом доме ремонт завели. На вошедшего глянут с дивана две войны, две сестры по любви, два его сумасшедших романа. Та в смятенье подастся к тебе. А другая глядит не мигая — запрокинутая на стене ее малая тень золотая. У нее молодые — как смоль. У нее до колен — золотые. Вся до пяток — презренье и боль. Вся любовь от ступней до затылка. Что-то будет? Гадай не гадай... И опять ты влюблен и повинен. Перед ними стоит негодяй. Мы его в этой позе покинем. Потому что ремонт завели, перекладываются паркеты. И сейчас заметут маляры два квадратных следа от портрета. 1971

Заповедь

Вечером, ночью, днем и с утра благодарю, что не умер вчера. Пулей противника сбита свеча. Благодарю за священность обряда. Враг

по плечу — долгожданнее брата, благодарю, что не умер вчера. Благодарю, что не умер вчера сад мой и домик со старой терраской, был бы вчерашний, позавчерашний, а поутру зацвела мушмула! И никогда б в мою жизнь не вошла ты, что зовешься греховною силой — чисто, как будто грехи отпустила, дом застелила — да это ж волшба! Я б не узнал, как ты утром свежа! Стал бы будить тебя некий мужчина. Это же умонепостижимо! Благодарю, что не умер вчера. Проигрыш черен. Подбита черта. Нужно прочесть приговор, не ворча. Нужно, как Брумель, начать с «ни черта», Благодарю, что не умер вчера. Существование — будто сестра, не совершай мы волшебных ошибок. Жизнь — это точно любимая, ибо благодарю, что не умер вчера. Ибо права не вражда, а волшба. Может быть, завтра скажут: «Пора!» Так нацарапай с улыбкой пера: «Благодарю, что не умер вчера». 1972

Правила поведения за столом

Уважьте пальцы пирогом, в солонку курицу макая, но умоляю об одном — не трожьте музыку руками! Нашарьте огурец со дна и стан справасидящей дамы, даже под током провода — но музыку нельзя руками. Она с душою наравне. Берите трешницы с рублями, но даже вымытыми не хватайте музыку руками. И прогрессист и супостат, мы материалисты с вами, но музыка — иной субстант, где не губами, а устами... Руками ешьте даже суп, но с музыкой — беда такая! Чтоб вам не оторвало рук, не трожьте музыку руками. 1971

* * *

Приснись! Припомни, бога ради, ту дрожь влюбленную в себе — как проступает в Ленинграде серебрянейший СПб. 1974

Соловей-зимовщик

Свищет всенощною сонатой между кухонь, бензина, щей сантехнический озонатор, переделкинский соловей. Ах, пичуга микроскопический, бьет, бичует, все гнет свое, не лирически — гигиенически, чтоб вы выжили, дурачье. Отключи зажиганье, собственник. Стекла пыльные опусти. Побледней от внезапной совести, кислорода и красоты. Что поет он? Как лошадь пасется, и к земле из тела ея августейшая шея льется — тайной жизни земной струя. Ну, а шея другой — лимонна, мордой воткнутая в луга, как плачевного граммофона изгибающаяся труба. Ты на зиму в края лазоревы улетишь, да не тот овес. Этим лугом сердце разорвано, лишь на родине ты поешь. Показав в радиольной лапке музыкальные коготки, на тебя от восторга слабнут переделкинские коты. Кто же тронул тебя берданкой? Тебе Африки не видать. Замотаешься в шарфик пернатый, попытаешь перезимовать. Ах, зимою застынут фарфором шесть кистей рябины в снегу, точно чашечки перевернутые, темно-огненные внизу... Как же выжил ты, мой зимовщик, песни мерзнущий крепостной? Вновь по стеклам хлестнул, как мойщик, голос, тронутый хрипотцой! Бездыханные перерывы между приступами любви. Невозможные переливы, убиенные соловьи. 1971

* * *

В. Шкловскому

— Мама, кто там вверху, голенастенький — руки в стороны — и парит? — Знать, инструктор лечебной гимнастики. Мир не может за ним повторить. 1972

* * *

Над темной, молчаливою державой какое одиночество парить! Завидую тебе, орел двуглавый, ты можешь сам с собой поговорить. 1978

* * *

Мы обручились временем с тобой, не кольцами, а электрочасами. Мне страшно, что минуты исчезают. Они согреты милою рукой. 1975

* * *

Отчего в наклонившихся ивах — ведь не только же от воды, — как в волшебных диапозитивах, света плавающие следы? Отчего дожидаюсь, поверя, — ведь не только же до звезды, — посвящаемый в эти деревья, в это нищее чудо воды? И за что надо мной, богохульником, — ведь не только же от любви — благовещеньем дышат, багульником золотые наклоны твои? 1972

Фиалки

А. Райкину

Боги имеют хобби, бык подкатил к Европе. Пару веков спустя голубь родил Христа. Кто же сейчас в утробе? Молится Фишер Бобби. Вертинские вяжут (обе). У Джоконды улыбка портнишки, чтоб булавки во рту сжимать. Любитель гвоздик и флоксов в Майданеке сжег полглобуса. Нищий любит сберкнижки коллекционировать! Миров — как песчинок в Гоби! Как ни крути умишком, мы видим лишь божьи хобби, нам Главного не познать. Боги имеют слабости. Славный хочет бесславности. Бесславный хлопочет: «Ой бы, мне бы такое хобби!» Боги желают кесарева, кесарю нужно Богово. Бунтарь в министерском кресле, монашка зубрит Набокова. А вера в руках у бойкого. Боги имеют баки — висят на башке пускай, как ручка под верхним баком, воду чтобы спускать. Не дергайте их, однако. Но что-то ведь есть в основе? Зачем в золотом ознобе ниспосланное с высот аистовое хобби женскую душу жмет? У Бога ответов много, но главный: «Идите к Богу!» ...Боги имеют хобби — уставши миры вращать, с лейкой, в садовой робе фиалки выращивать! А фиалки имеют хобби выращивать в людях грусть. Мужчины стыдятся скорби, поэтому отшучусь. «Зачем вас распяли, дядя?!» «Чтоб в прятки водить, дитя. Люблю сквозь ладонь подглядывать в дырочку от гвоздя». 1972

* * *

Мы снова встретились. И нас везла машина грузовая. Влюбились мы — в который раз. Но ты меня не узнавала. Меня ты привела домой. Любила и любовь давала. Мы годы прожили с тобой. Но ты меня не узнавала! 1972

* * *

Б. Ахмадулиной

Мы нарушили Божий завет. Яблоко съели. У поэта напарника нет, все дуэты кончались дуэлью. Мы нарушили кодекс людской — быть взаимной мишенью. Наш союз осужден мелюзгой хуже кровосмешенья. Нарушительница родилась с белым голосом в темное время. Даже если Земля наша — грязь, рождество твое — ей искупленье. Был мой стих, как фундамент, тяжел, чтобы ты невесомела в звуке. Я красивейшую из жен подарил тебе утром в подруги. Я бросал тебе в ноги Париж, августейший оборвыш, соловка! Мне казалось, что жизнь — это лишь певчей силы заложник. И победа была весела. И достигнет нас кара едва ли. А расплата произошла — мы с тобою себя потеряли. Ошибясь в этой жизни дотла, улыбнусь: я иной и не жажду. Мне единственная мила, где с тобою мы спели однажды. 1972

Ее повесть

— Я медлила, включивши зажиганье. Куда поехать? Ночь была шикарна. Дрожал капот, как нервная борзая. Дрожало тело. Ночь зажгла вокзалы. Все нетерпенье возраста Бальзака меня сквозь кожу пузырьками жгло — шампанский возраст с примесью бальзама! Я опустила левое стекло. И подошли два юные Делона — в манто из норки, шеи оголены. «Свободны, мисс? Расслабиться не прочь? Пятьсот за вечер, тысячу — за ночь». Я вспыхнула. Меня как проститутку восприняли! А сердце билось жутко: тебя хотят, ты — блядь, ты молода! Я возмутилась. Я сказала: «Да». Другой добавил, бедрами покачивая, потупив голубую непорочь: «Вдруг есть подруга, как и вы — богачка? Беру я также — тысячу за ночь». Ах, сволочи! Продажные исчадья! Обдав их глазом, я умчалась прочь. А сердце билось от тоски и счастья! «Пятьсот за вечер, тысячу — за ночь». 1989

* * *

Айда, пушкинианочка, по годы, как по ягоды! На голос, на приманочку, они пойдут подглядывать, из-под листочков машучи. Бродяжка и божок, продуешь, как рюмашку, серебряный рожок. И выглянут парижи малинкой черепичной — туманные, капризные головки красных спичек! Как ядовито рядом припрятаны кармины. До черта волчьих ягод, какими нас кормили. Все, поздно, поздно, поздно. Кроме твоей свирельки, нарядны все, но постны, и жаль, что не смертельны! Поляны заминированы, и все как понарошке. До черта земляники — но хочется морошки! 1965