Собрание сочинений. Том 3
Шрифт:
…Много легендарных дел вписал в историю храбрости русских моряков Черноморский флот.
Много песен сложат о черноморцах — защитниках Одессы и Севастополя, о моряках-артиллеристах и моряках-подводниках, о летчиках и минерах, но не последними окажутся и песни о морских пехотинцах.
Морской пехоте поет славу Кавказ от Черного моря до Каспия. В высоких горах, на снежных перевалах, в аулах, висящих над глубокими ущельями, там, где никогда в глаза не видели ни корабля, ни лодки, — знают, однако, морскую пехоту. Она сражалась всюду. Бои в горах? Она там. Десант? она — впереди. В лесах? Не отстает от пехоты. В степи? Вместе с конницей. Морская пехота покрыла себя неувядаемой и бессмертной славой, а в славе и место Корницкого.
Пройдет война, и, быть может, хутор Старо-Зеленый станет называться Корницким, как уже называется в народе пригород Станичка — Куниковской, в память бесстрашного храбреца майора Куникова, Героя Советского Союза.
И будет висеть в школе хутора портрет красивого волевого моряка, бывшего слесаря. И дети, глядя на этот портрет, будут представлять себе его мужество, переживать его самопожертвование и думать про себя, что они со временем повторят его подвиги.
Так, мертвый телом, будет вечно жив своим духом Михаил Корницкий, ибо нет ничего прочнее славы, высеченной в человеческой памяти.
1943
Письмо домой
Я остановился на батарее, вблизи Новороссийска.
Ночью немец крепко бомбил, мы плохо спали, и сейчас поутру, сидя у окна хаты с вылетевшими за ночь стеклами, говорили о своих семьях.
Собеседник мой, лейтенант береговой артиллерии, севастопольский моряк, боксер по всем замашкам, драчун по характеру, любивший, рассказывая, иллюстрировать дело приемами бокса, сегодня был молчалив. Руки его вяло лежали на столе. Но вот он полез в карман кителя.
— Я хочу, — сказал он, — прочесть вам письмо от жены и мой ответ ей. Можно? Смеяться не будете?
— Прочтите. Я тоже прочту свое.
Вот что писала ему жена из далекой Сибири.
«Котя, родной мой.
Когда я подумаю, что ты еще не видел нашего мальчика, мне делается так грустно, что я каждый раз плачу. Уж лучше бы я тогда не рожала. Но потом я начинаю утешать себя и думаю, что тебе на фронте лучше, когда ты знаешь, что в Сибири тебя ждут двое — я и Сережка, и что Сережка, несмотря на свои десять месяцев, самый близкий мой друг, он все понимает и во всем согласен со мной, и мы оба одинаково любим тебя. Я его теперь так приучила, что когда скажу «папа», он, негодяй, сейчас же оборачивается к двери. Я толком так и не знаю, на кого больше похож он, на тебя или меня, одно знаю, что в нем заложены и твои и мои черты, и я никогда так хорошо не разбиралась в тебе, как сейчас, когда могу часами наблюдать за Сережкой и находить в его поступках ответы на многое, что я не понимала в тебе.
Сын наш, скажу тебе с гордостью, очень храброе существо и — как ты — страшно задиристое, драчливое, но отходчивое. И, как ты, болтлив. С возрастом он станет, конечно, мягче, потому что в нем, как я тебе уже сказала, есть и мои черты. Среди тех хороших, которыми ты сам гордился, есть и моя дурная — ужасное самолюбие. Я всегда хотела, чтобы ты был самым лучшим мужем, чего бы тебе это ни стоило, и сама старалась быть самой лучшей женой и обижалась, если у нас это не выходило. Но в общем мы хорошо жили, правда, Котя? И вот я иногда думаю: что было бы, если бы ты, Котя, погиб. Сердце мое так сжимается, что, кажется, вздохну разок — и смерть. Ты мне больше чем муж, ты мне товарищ и друг. И все же скажу тебе — воюй, как надо, не жалей ни себя, ни нас, чтобы, когда вернешься, не пришлось скрывать от меня и Сережки чего-нибудь плохого.
Знай, нам без тебя будет плохо, но с тобой плохим — еще хуже. Ты будешь не тем, кого мы крепко и честно любим. И если тебе придется погибнуть, Котя, знай, что этим ты навек свяжешь меня с собой. Но скажу тебе — не изменю, всегда буду твоей, и наш Сережка никогда не будет знать другого отца. Пусть так и знают все меня, как твою вдову. Может, это опять из самолюбия, но я такая и не хочу меняться. Не щади себя ты, и я не пощажу себя.
Ну, разошлась… Пора кончать письмо. Ночь. Завтра надо рано вставать — дежурю в госпитале.
Сережка и я здоровы, живем хорошо…
Навеки твоя жена Людмила».
Прочтя письмо жены, лейтенант потряс руками, точно пробовал силу плеч, на которые предстояло принять ему непосильную тяжесть, и, не глядя на меня, приступил ко второму письму.
Он отвечал жене так:
«Людмила!
Прочел твое письмо и долго в ту ночь не спал, боялся, что как засну — заплачу. А утром был в бою и только на следующий день нашел время ответить тебе. Ты пишешь, что, если я погибну, то ты навек останешься вдовой. Не делай такой глупости, Мила. Скажу тебе прямо: ты чересчур была для меня хорошая, и я часто думал, что ты меня все равно бросишь за разные глупости и драки, но ты сделала меня другим, в твоих руках я был, как Сережка десятимесячный. Сама скажи, разве я теперь не другой стал? Так что вот слушай, Мила. Гибнуть я, вообще-то говоря, и не собираюсь. Я сильнее любого немца, а весь наш народ сильнее Германии, мы их побьем. Верь мне. Но если это случится и меня не станет, выйди замуж за хорошего человека и прибавь к его характеру свой. Ты слишком большая душа, чтобы быть одной. Мне жалко, если ты будешь одна и никто не узнает, какая ты замечательная, и не получит от тебя того, что получил я. Пусть те живут одни, у кого ничего нет за душой, а ты не должна, Мила. Это я приказываю тебе, как командир и товарищ.
Пребывая в опасности, я хочу знать, что жизнь твоя поднимается выше и выше. Но если так произойдет, что выйдешь ты замуж, Сережке всегда напоминай, что отец его был черноморский моряк, севастополец, воевал в Крыму, на Кубани, под Новороссийском. Подрастет — свези его в эти места. Тут меня и живого все знают, а если погибну — тем более. Слава есть все-таки кое-какая и сейчас. Пусть Сережка знает, что такое его отец. Сделаешь, Мила? А если будет у тебя второй сын, прошу — назови его Константином, в мою честь. А если дочка будет, то — Джалитой. Ты знаешь, почему я прошу об этом.
Вот только не езди со вторым мужем в те места, где мы бывали с тобой. Что мое, пусть моим и останется. И что твое было со мной, пусть так и сохранится в памяти и не повторится. Конечно, если выйдешь за моряка, так это невозможно не быть ни в Севастополе, ни в Балаклаве, но ты сама поймешь, где не надо бывать. И если на тех местах, где мы любили, новые цветы выросли, так пусть и растут в мою память. О самом главном пишу в конце. Живется тебе с Сережкой трудновато, ты меня не обманывай. Мы тут все письмами делимся, как табаком и хлебом, и я знаю — все жены пишут, что живут отлично, вроде как и войны нет. Знаю, что врешь, но спасибо тебе, так и надо. Советская женщина, Мила, все понимает. Это только немецкие стервы могут унижаться, прося своих шелудивых прислать чулки или трусики, но русская душа не способна на это. Мы тут с Володькой Берзелем как-то смеялись: что было бы, если бы мы прислали вам домой краденые чулки и туфли. Не знаю, какая у него жена, а ты бы меня из дому выгнала, это точно. Так вот о самом главном хочу сказать: за меня не опасайся, я на компромиссы не пойду и с позором к тебе не вернусь. Если встречу смерть, обходить стороной не стану, а мой характер ты, кажется, знаешь.
Твой Константин».
Лейтенант откашлялся и, царапая ногтем стол, спросил, глядя в окно:
— Ну, как?
Я сказал:
— Дайте мне ваше письмо. Я никогда не сумел бы написать лучше.
И вот я посылаю письмо его Людмиле, и своей Наталье, и вашей Нине, и всем нашим подругам, потому что я не мог написать лучше, чем лейтенант.
1943