Нерпа-папа спит, как люмпен.Нерпа-мама сына любити в зубах, как леденец,тащит рыбину в сторонкукареглазому нерпенкупо прозванью «зеленец».Но небось охота рыбамне добычей быть, а прыгатьпод волнами, по волнам,а вы ловите их, нерпы…В мире все закономерно:рыбы – нерпам, нерпы – нам.Нерпы, нерпы, вы как дети.Вам бы жить и жить на свете,но давно в торговой сметезапланированы вы;и не знают нерпы-мамы,что летят радиограммык нам на шхуну из Москвы.Где-то в городе Бостонена пушном аукционерассиявшийся делецсыплет чеками радушно,восклицая: «Мир и дружба!Мир и рашен «зеленец»!»Чтоб какая-то там дама —сплошь одно ребро Адама —в мех закутала мослы,кто-то с важностью на морденам вбивает вновь по морзеуказания в мозги.Нерпы, нерпы, мы вас любим,но дубинами вас лупим,ибо требует страна.По глазам вас хлещем люто,потому что вы – валюта,а валюта нам нужна.Нерпы плачут, нерпы плачути детей под брюхо прячут,но жалеть нам их нельзя.Вновь дубинами мы свищем.Прилипают к сапожищамнерп кричащие глаза.Кровь засохла на ковбойке.Тяжко спать на зверобойке,хоть и валишься пластом,и во сне все те же нерпы,по мордам заросшим – гневнохлещут ластами, хвостом.Нерпы
плачут, нерпы плачут…Если б мир переиначить(да, видать, не суждено),мы бы, нерпы, вас любили,мы бы, нерпы, вас не били —мы бы водку с вами пилида играли в домино.Все законно! План на двести!Нами все довольны в тресте!Что хандришь, как семга в тесте?Кто с деньгами – не хандрит.Можешь ты купить с получкителевизор самый лучший —пусть футбол тебя взбодритв дальнем городе Мадрид.Но с какой-то горькой мукойна жену свою под мухойзамахнешься ты, грозя,и сдадут внезапно нервы…Вздрогнешь – будто бы у нерпы,у нее кричат глаза.26 сентября 1964, Коктебель
«Ну разве может быть у шкурника…»
Ну разве может быть у шкурника,у прохиндея, торгашадуша бродяги и ушкуйника —исконно русская душа?Но за водчонкой и закускою,на хлеб насыпавши сольцы,«Люблю природу нашу русскую» —вздыхают часто подлецы.И едут к зарослям и порослям,все воздыхая о Руси,чтоб отдохнуть от старых подлостей,для новых – силу обрести.Но, подозрительно зажавшаяся,природа чувствует всегдатупых, завравшихся, зажравшихсяи гневно прячется в себя.Когда, лоснясь, охотой балуетсясамоуверенный долдон,цветы ему не улыбаются,хоть он в обратном убежден.Когда стукач с невинным спиннингомфальшиво песенки мычит,то лес глядит угрюмым схимником,лес подозрительно молчит.Они к природе обращаются,ну а не ведают о том,что вся природа отвращаетсяот них с презреньем и стыдом.26 сентября 1964, Коктебель
Баллада о ложных маяках
И оные огни поддельные смущают души рыбацкие вселением надежды обманной…
Из старинной лоции
Нам уже наворожили столько лжиголубые ледяные миражи.Врали метеопророки, врал компас.Бог неверующих нас, видно, спас.Сколько нищий в своей жизни медяков,столько видели мы ложных маяков.И суденышко, зверея от ругни,мы вели на эти подлые огни.Но огни от нас давали стрекача.Киль корябался о камни, скрежеща,и с ладоней кожу клочьями срывалвырывающийся, спятивший штурвал.Мы затерты. Льды суденышку по грудь.Нам бы в бухту, нам бы малость отдохнуть,зацепиться ржавым якорем за дно,подремать с водой спокойной заодно.Но мы тычемся опять о миражи,так что ржут соленоусые моржи.К порошковому привыкнув молоку,мы не верим никакому маяку.Можно сильно в этом деле прогадать —настоящий, а не ложный проморгать.Но надежней доверять не маякам —доверять своей башке, своим рукам.Вот опять биноклем бодро машет кэп:«Эй, штурвальный, там маяк – ты что, ослеп?»А штурвальный, не впадая в его раж,отвечает ему, хмыкнувши: «Мираж».8 октября 1964, Переделкино
Вологодские колокола
Юрию Казакову
В колокольно-березовой Вологде,отдохнув от охоты слегка,мы бродили с товарищем вольные —как два истинно вольных стрелка.После памятной встречи с правительствомв шестьдесят вроде третьем году,удивлялись мы жизни провинции,словно ходикам на ходу.И вошли мы в музей краеведческийпод урчанье пружинных дверей,где был полный покой человеческийиз-за множества стольких зверей.Мы глядели на чудные чучела,на коллекции древних монет,и все то, что в столице нас мучило,постепенно сходило на нет.Думал я – может быть, искупаютсяизверженья вулканные тем,что полезные ископаемыесобираются кем-то затем.Может, было не очень-то вежливо,только нас на последнем шагупривлекла одинокая вешалкав пустовавшем стеклянном шкафу.И старушка, с вязаньем стоявшая,пояснила, как только могла:«Здесь писателя нашего – Яшинафронтовая шинелка была.Сняли нынче-то. Воля господская,а три пули шинелку – насквозь.Свадьбу он описал вологодскую,да начальству, видать, не пришлось».И как будто в дерьме искупались мы,не смотрели мы по сторонам,и полезные ископаемыестали вдруг отвратительны нам.В колокольно-березовой Вологде,где кольчугой ржавеет река,шли со взглядами, в землю вогнанными,два обманчиво-вольных стрелка.Мы взбирались на дряхлые звонницыи глядели, угрюмо куря,на предмет утешения вольницы —запыленные колокола.Они были все так же опасными.Мы молчали, темны и тяжки,и толкали неловкими пальцамиих подвязанные языки.8 октября 1964, Переделкино
Особая душа
Нас на шхуне двадцать восемь душ.Мы на двадцать восемь делим куш,а добычи нету – держим шики на двадцать восемь делим пшик.Только между нами, кореша,есть одна особая душа.Рассказал нам знающий еврей:парень был в охране лагерей.Среди нас ни бога, ни судьи.Он теперь матрос второй статьи.Так же, как и мы, белуху бьет.Так же, как и мы, бывает, пьет.Как и все, имеет сундучок,где носки, бельишко, табачок,но у Пьехи – миль пардон! – Эдитпо игле в любом глазу сидит.Шутка с фотографией странна,даже жутковатенька она.Но ведь не живая, а портрет.Как ни уколи, а боли нет.Может, парень и не виноват.Просто дали в руки автомат,вот он там на вышке и стояли, быть может, даже не стрелял.А быть может, он исподтишкахлеб совал упавшему ЗК,не пуская в дело свой приклад…И такие были, говорят.Кто узнает – как он там служил…Вроде бы наград не заслужил,но чертой невидимою онот команды нашей отделен.Как-то были мы навеселе,ну а он стаканом на столевдруг накрыл беднягу прусака,усмехнувшись криво: «Стой, ЗК»!Приподнялся над столом стакан.Побежал счастливый таракан.Но стакан был цепок – не зевал,он то отпускал, то накрывал.Парень тем стаканом – хлоп да хлоптак, что вдруг прошел по всем озноб,и, прервав нечистый странный смех,вырвал у него стакан стармех.Парень заюлил и зашустрил:«Что вы, братцы… Я же так, шутил…»Но молчали хмуро кореша.Что сказать? Особая душа.8 октября 1964, Переделкино
Деревенский
О чем поскрипывает шхуна?Не может быть, что ни о чем,когда, дыша машиной шумно,несется в сумраке ночном.О чем под скрип ее вздыхаетматрос, едва успев заснуть,и что сейчас ему вздымаеттатуированную грудь?Когда, вторгаясь в тучи косо,елозя, ерзает бизань,во сне усталого матросавдруг прорезается Рязань.И шхуна тросами, снастямискрипит, скрипит ему впотьмахо снеге детства под санями,о кочерыжках на зубах.Он просыпается не в духе.Он пляшет с мрачным криком: «Жги!..»внутри разрезанной белухи,чтобы просалить сапоги.Он от команды в отдаленьемолчит, насуплен и небрит.«В деревню хочется, в деревню…» —он капитану говорит.И вот в избе под образамисидит он, тяжкий и хмельной;и девки жрут его глазами —аж вместе с бляхой ременной.Он складно врет соседской Дуне,что, мол, она – его звезда,но по ночам скрипит о шхунеего рассохлая изба.Уже чуть-чуть побитый мольюна плечи просится бушлат.«Маманька, море тянет, море…» —глаза виновно говорят.И будет он по морю плавать,покуда в море есть вода,и будет Дунька-дура плакать,что не она его звезда.Но, обреченно леденея,со шхуны в море морем сбит:«В деревню хочется… в деревню…» —он перед смертью прохрипит.9 октября 1964, Переделкино
Баллада о браконьерстве
Несмотря на запрещение, некоторые рыболовецкие артели ведут промысловый лов рыбы сетями с зауженными ячейками. Это приводит к значительному уменьшению рыбных богатств.
Из газет
Киношники и репортеры просто насквозь пропотели,снимая владыку Печоры — тебя, председатель артели,лицо такое простое, улыбку такую простую,на шевиотовом лацкане рыбку твою золотую.Ты куришь «Казбек», председатель. Ты поотвык от махорки.Шныряют везде по Печоретвои, председатель, моторки.Твои молодцы расставляют, где им приказано, сети.В инязе и на физмате твои, уже взрослые, дети.И ты над покорной Печорой, над тундрой, еще полудикой,красиво стоишь, председатель, взаправду владыка владыкой,и звезды на небе рассветном тают крупинками соли,словно на розовой, сочной, свежеразрезанной семге.Под рамками грамот почетных в пышной пуховой постелиправедным сном трудолюба ты спишь, председатель артели.В порядке твое здоровье. В порядке твои отчеты.Но вслушайся, председатель, — доносится шепот с Печоры:«Я семга. Я шла к океану. Меня перекрыли сетями.Сработано было ловко! Я гибну в сетях косяками.Я не прошу, председатель, чтобы ты был церемонным.Мне на роду написано быть на тарелке с лимоном.Но что-то своим уловом ты хвалишься слишком речисто.Правда, я только рыба, но вижу – дело нечисто.Правила честной ловли разве тебе незнакомы?В сетях ты заузил ячейки. Сети твои – незаконны!И ежели невозможно жить без сетей на свете,то пусть тогда это будут хотя бы законные сети.Старые рыбы впутались — выпутаться не могут,но молодь запуталась тоже — зачем же ты губишь молодь?Сделай ячейки пошире — так невозможно узко! —пусть подурачится молодь, прежде чем стать закуской.Сквозь чертовы эти ячейки на вольную волю жадноона продирается все же, себе разрывая жабры.Но молодь, в сетях побывавшая, — это уже не молодь.Во всплесках ее последних звучит безнадежная мертвость.Послушай меня, председатель, — ты сядешь в грязную лужу.Чем уже в сетях ячейки — тебе, председатель, хуже.И если даже удастся тебе избежать позора,скажи, что будешь ты делать, когда опустеет Печора?»Грохая тяжко крылами, лебеди пролетели.Хмуро глаза продирая, встает председатель артели.Он злится на сон проклятый: «Ладно – пусть будет мне хуже!» —и зычно орет подручным: «Сделать ячейки уже!»Валяйте, спешите, ребята, киношники и репортеры,снимайте владыку Печоры, снимайте убийцу Печоры!10 октября 1964, Переделкино
Баллада о схимнике
Рассвет скользил, сазанно сизоватв замшелый скит сквозь щели ставен,а там лежал прозрачноликий старец,приявший схиму сорок лет назад.Он спал. Шумели сквозь него лесаи над его младенческими снамикоровы шли, качая выменами,и бубенцы бряцали у лица.Он сорок лет молился за людей,за то, чтобы они другими были,за то, чтобы они грешить забылии думали о бренности своей.Все чаще нисходило, словно мгла,безверие усталое на вежды,и он старел, и он терял надежды,и смерть уже глядела из угла.Но в это утро пахла так земля,но бубенцы бряцали в это утротак мягко, так размеренно, так мудро,что он проснулся, встать себе веля.Он вздрагивал, бессвязно бормоча,он одевался, суетясь ненужно.Испуганно-счастливое «неужто?»в нем робко трепыхалось, как свеча.Неужто через множество веков,воспомнив о небесном правосудье,в конце концов преобразились людии поняли греховность их грехов?Он вышел. Мокрый ветр ударил в лик.Рожая солнце, озеро томилось,туманом алым по краям дымилось,и были крики крякв, как солнца крик.Блескучие червонные сомыносами кверху подгоняли солнце,и облака произрастали сонновнутри воды, как белые сады.Сияли, словно райские врата,моря цветов – лиловых, желтых, синих,и, спохватившись еле-еле, схимникподумал: «Грех вся эта красота…»Он замер. Он услышал чей-то смехза свежими зелеными стогамии омрачился: бытие – страданье,а смех среди страданья – это грех.Но в сене, нацелованно тиха,дыша еще прерывисто и влажно,лежала девка жарко и вальяжно,кормя из губ малиной пастуха.Под всплески сена, солнца и сомовна небеса бесстыдно и счастливоглядели груди белого наливазрачками изумленными сосков.И бедный схимник слабый стон исторг,не зная, как с природою мириться —и то ли в скит опять бежать молиться,и то ли тоже с девкою – под стог.Сжимая посох, тяжкий от росы,направился топиться он в молчаньи.Над синими безумными очами,как вьюга, бились белые власы.Он в озеро торжественно ступил.Он погружался в смерть светло и кротконо вот вода дошла до подбородка,и схимник вдруг очнулся и… поплыл.И, озирая небо и тайгу,в раздумиях об истинном и ложномон выбрался на противоположномопять-таки греховном берегу.Его уста сковала немота.Он только прошептал: «Прости, о Боже…»и помахал скиту рукой, и большеего никто не видел никогда.И перли к солнцу травы и грибы,и петухи орали на повети,и по планете прыгали, как дети,ликующе безгрешные грехи…1964
«Вся любопытная, как нерпочка…»
Вся любопытная, как нерпочка,кося глазами из-под шапки,меня учительница-неночка,смеясь, обыгрывала в шашки.Так мы играли с ней на катеренад той весеннею Печорою,и журавли на доску капали,подбеливая шашки черные.А кто-то там, в столичном климате,со мной, как с шашкою игрался,но вновь, с доски небрежно скинутый,лишь отвернутся — я взбирался.Я не впадал в тоску сиротскую.Я постигал всей моей шкуройнауку больше, чем игроцкую —не стать проигранной фигурой.1964
Лермонтов
О ком под полозьями плачетсырой петербургский ледок?Куда этой полночью скачетисхлестанный снегом седок?Глядит он вокруг прокаженно,и рот ненавидяще сжат.В двух карих зрачках пригвожденнодва Пушкина мертвых лежат.Сквозь вас, петербургские пурги,он видит свой рок впереди,еще до мартыновской пули,с дантесовской пулей в груди.Но в ночь – от друзей и от черни,от впавших в растленье и лень —несется он тенью отмщеньяза ту неотмщенную тень.В нем зрелость не мальчика – мужа,холодная, как острие.Дитя сострадания – муза,но ненависть – нянька ее.И надо в дуэли доспорить,хотя после стольких потерьнайти секундантов достойныхнемыслимо трудно теперь.Но пушкинский голос гражданствак барьеру толкает: «Иди!»…Поэты в России рождаютсяс дантесовской пулей в груди.16 августа – 12 октября 1964, Переделкино