Выстрелами море запугав,топают в пахучий камбуз тяжкозверобои в алых сапогах.Вслед Аниська – рыжая дворняжка.Суп разлив запаренным парням,кок несет в тарелке корм Аниське.Хорошо сидится вместе намв камбузе – в локальном коммунизме!Говорить свободно – не грешно,как макать чеснок в одну солонку.Все нормально. Так и быть должно.Истина, понятная ребенку.Все белуху били наравне,все один и тот же суп хлебают.Как-то и не думается мне,что на свете сволочи бывают.Странны мне и зависть и корысть.Подлецы – загадочные лица.Все помрем – зачем друг друга грызть?Все помрем – зачем же сволочиться?Если кто-то к чину и рублютянется, кого-то подминая,этого не то что не люблю, —честно говоря, не понимаю.Может быть, я самоупоён,может быть, я просто слишком молод,в миропонимании моемуместиться сволочи не могут.Уж такое мне оно дано!«Узкое» – мне кто-то скажет колко.Узкое, но чистое оно,будто бы матросская койка.13 июля 1964, «Моряна»
Белые ночи в Архангельске
Белые ночи – сплошное «быть может»…Светится что-то и странно тревожит —может быть, солнце, а может, луна.Может быть, с грустью, а может, с весельем,может, Архангельском, может, Марселембродят новехонькие штурмана.С ними в обнимку официантки,а под бровями, как лодки-ледянки,ходят, покачиваясь, глаза.Разве подскажут шалонника гулы,надо ли им отстранять свои губы?Может быть, надо, а может, нельзя.Чайки над мачтами с криками вьются —может быть, плачут, а может, смеются.И у причала, прощаясь, морякженщину в губы целует протяжно:«Как
твое имя?» – «Это не важно…»Может, и так, а быть может, не так.Вот он восходит по трапу на шхуну:«Я привезу тебе нерпичью шкуру!»Ну, а забыл, что не знает – куда.Женщина молча стоять остается.Кто его знает – быть может, вернется,может быть, нет, ну а может быть, да.Чудится мне у причала невольно:чайки – не чайки, волны – не волны,он и она – не он и она:все это – белых ночей переливы,все это – только наплывы, наплывы,может, бессонницы, может быть, сна.Шхуна гудит напряженно, прощально.Он уже больше не смотрит печально.Вот он, отдельный, далекий, плывет,смачно пуская соленые шуткив может быть море, на может быть шхуне,может быть, тот, а быть может, не тот.И безымянно стоит у причала —может, конец, а быть может, начало —женщина в легоньком сером пальто,медленно тая комочком тумана, —может быть, Вера, а может, Тамара,может быть, Зоя, а может, никто…15 июля 1964, «Моряна»
Береговой припай
Вторые сутки, как рога марала,пушисты мачты – иней лег на них.Вторые сутки мечется «Моряна»среди нагромождений ледяных.Вторые сутки – аж мороз по коже! —сойдя от беззакатности с ума,над нами солнце бешено хохочет,как белая полярная сова.Придется нам теперь забыть про Диксон,и капитан, прихлебывая чай,угрюмо заключает: «Не пробиться.Береговой припай – он есть припай».И шхуна курс меняет… Мы уходим,а там за льдами, синий, как угар,оставленный, с беспомощным укоромвзывает остров криками гагар.Я остров, окруженный льдом. Ты шхуна.Я привстаю. Я слышу голос твой.Пытаешься ты, плача и тоскуя,пройти сквозь мой причал береговой.Но льды вокруг меня остры, как зубья.Ты бьешься грудью бедною своейо скользкие торосы себялюбья,о грязный лед изломанных страстей.Неужто ты пройти ко мне не сможешьсквозь намертво припаянную ложь?Все это оковало меня, смерзлось.Все это от меня не отдерешь.И ощущаю с ужасом провидца,что эта шхуна, может быть, не ты,а это я к себе хочу пробитьсяи натыкаюсь вновь и вновь на льды.И я в переупрямленном упрямстветреща по швам, со льдинами в борьбе,неужто плюну, поверну и сдамсяусталый, не пробившийся к себе?Июль, «Моряна» – 14 августа 1964, Москва
Иностранец
…И Меркурий плыл над нами,иностранная звезда.М. Светлов
На архангельском причалеиностранные суда,иностранные печали,иностранная судьба.И чернявый, как грачонок,белой ночью до утраплачешь ты, матрос-гречонок,возле статуи Петра.И совсем не иностраннов пыльном сквере городскомты размазываешь страннослезы грязным кулаком.Может быть, обидел шкипер?Может, помер кто в семье?Может, водки лишку выпил?Может, просто не в себе?Что с тобою приключилось?Что с тобой случилось, грек?А с тобою то случилось,что ты тоже человек.И еще тошнее, если,не поняв твоей тоски,кто-то спрашивает – есть либезразмерные носки.И глядишь ты горько-горько,пониманья не ища,на сующего пятеркупрыщеватого хлыща.Но идет, хвативший малость,седобров и меднолиц,словно грек, печалью маясь,с русской шхуны моторист.Моторист садится рядом:«Выпьем, что ли, корешок!» —и ручищею корявоймолча лезет в кожушок.Углубленно, деловитоиз кармана достаетпереводчицу – пол-литру,о скамейку воблой бьет.И сидят, и пьют в молчанье,и глядят, обнявшись, вдальвместе с греческой печальюнаша русская печаль…15 августа 1964, Переделкино
Баллада о стихотворении «На смерть поэта» и о шефе жандармов
Я представляю страх и обалденье,когда попало в Третье отделенье«На смерть поэта»… Представляю я,как начали все эти гады бегать,на вицмундиры осыпая перхоть,в носы табак спасительный суя.И шеф жандармов – главный идеолог,ругая подчиненных идиотов,надел очки… Дойдя до строк: «Но есть,есть божий суд, наперсники разврата…»,он, вздрогнув, огляделся вороватои побоялся еще раз прочесть.Уже давно докладец был состряпани на Кавказ М. Лермонтов запрятан,но Бенкендорф с тех пор утратил сон.Во время всей бодяги царедворской,приемов, заседаний, церемоний«Есть божий суд…» – в смятенье слышал он.«Есть божий суд…» – метель ревела в окна.«Есть божий суд…» – весной стонала Волгав раздольях исстрадавшихся степных.«Есть божий суд…» – кандальники бренчали.«Есть божий суд…» – безмолвствуя, кричалиглаза скидавших шапки крепостных.И шеф, трясясь от страха водянисто,украдкой превратился в атеиста.Шеф посещал молебны, как всегда,с приятцей размышляя в кабинете,что все же бога нет на белом свете,а значит, нет и божьего суда.Но вечно – надо всеми подлецами,жандармами, придворными льстецами,которые бесчинствуют и лгут,звучит с неумолимостью набата:«Есть божий суд, наперсники разврата!»,и суд поэта – это божий суд.16–17 августа 1964
Качка
Качка! Обалдевшие инструкции срываются с гвоздей,о башку «Спидола» стукается вместе с Дорис Дэй.Борщ, на камбузе томящийся, взвивается, плеща, —к потолку прилип дымящийся лист лавровый из борща.Качка! Уцепиться бы руками за кустарник, за траву.Травит юнга. Травит штурман. Травит боцман. Я травлю.Волны словно волкодавы… Ты такой, двадцатый век!Вправо-влево, влево-вправо, вверх-вниз, вниз-вверх…Качка! Все инструкции разбиты, все портреты тоже – вдрызг.Лица мертвенны, испиты, под кормой – крысиный визг,а вокруг сплошная каша, только крики на ветру,только качка, качка, качка, только мерзостно во рту.Качка… Бочка прыгает по палубе, бросаясь на людей.Эх, ребята, и попали мы, а все же – не робей.Вылезайте из кают, а не то нам всем каюк.Качка…А глаза у гарпунера, чумового горлодера,напряглись и чуб – торчком.Молча сделав знак матросам,к бочке мечущейся с тросомподбирается бочком.И бросается, что кошка,рассекая толчею,ибо знает, сволочь-качка, философию твою.Шкурой вызубрил он, рыжий, навсегда в башку вдолбя:или ты на бочку прыгнешь,или бочка — на тебя.Качка! А бочка смирная лежит и не блажит.Качка! Погода ясная от нас не убежит.Качка! Пусть мы закачаны, и пусть в глазах темно,перекачаем тебя, качка, все равно…22 августа 1964, МоскваСтихотворение «Качка» было передано по всесоюзному телевидению на следующий день после снятия Хрущева на октябрьском пленуме, хотя было написано и прочитано на поэтическом вечере до этого. Разразился скандал, и после этого мне долго не давали выступать на телевидении. Стихотворение попало в «черный список» цензуры. Было напечатано под другим названием «Баллада о бочке» в 1967 году в журнале «Звезда Востока». Весь гонорар номера предназначался жертвам ташкентского землетрясения. Редактор получил строгий выговор. Следующий раз было напечатано лишь в иркутской книжке «Я сибирской породы» в 1971 году, за что редактор тоже получил выговор.
Прохиндей
Над рекой Двина в лескелюди вечером в тоске.Тут собранья популярны,а не то что там — в Москве.В клубе, жарком, словно баня,раньше бывшем церковью,подоконники сгибалибабы многоцентнерно.Восседали старикис хитрецой подзудной,звероловы, рыбаки,да и я, приблудный.Ребятишки — все в репьях —на полу иссоплились.Слух прошел — один крупнякдолжен быть из области.Шесть пробило. Семь пробило…Крупняка не видно было.Головы качались,семечки кончались.Обрастали потом лбы, —веничков бы в зал!«Мне по надобности бы», —кто-то робко встал.Председатель дрогнул аж, —что за несознательность!«С Центра едут, понимашь?Ну, а ты — про надобность».Что поделать — важный чин!Сел мужик, попятясь.Воздух был не без причинмногоароматист.И пускали табакив этот воздух трудныйзвероловы, рыбаки,да и я, приблудный.Но к восьми из темной чащипрозвучал руководящеприближавшийся клаксон.Стало ясно — это он.И явился, брови хмуря,сам — всех прочих во главе.Габардин во всей фигуреи велюр — на голове.Двое, с ним прибывших, юркопуть ему прокладывали,а сквозь дыры в штукатуркеангелы подглядывали.Шел, кивая наобумно(вроде даже подобрел),а завидевши трибуну,совершенно пободрел.Встал в нее, — грудя навынос! —об нее располовинясь,и на край — крутой кулак.Стало ясно — да, крупняк.И пошел он вдруг метаться,всех куда-то звать пытаться.И минут через пятнадцатьпосле всех его атакстало ясно — да, мастак.Он гремел на самовзводео пушнине, рыбе, меде,ржи, пшенице, огороде.Брал собранье в оборот:«Надо думать о народе!» —позабыв, что здесь — народ.А щербатый рыбачишка,доставая табачишкопод словесный этот вихрь,пробурчал мне: «Знаем их!Понимает он в пшенице,как полено — в пояснице,в рыбе — разве как в закуске,и в гусях — как брать за гузки,в огороде — как в народе,ну, а в нем — как в огороде!А потом небось банкетик,рыбки свеженькой пакетик,шкурки беличьи жене…В общем, будет все – вполне.Что слова? — Туман и сумракдля затмения людей».Самокрутку в зубы сунули как сплюнул: «Прохиндей».Ночь уже была, когдавышли мы из клуба.Сквозь густой туман стадачуть мычали с луга.Было тихо. Было чисто.Много звезд, ветвей, теней…Но спросил я рыбачишку:«Что такое прохиндей?»А щербатый рыбачишкавновь полез по табачишко:«Неужели не слыхал?Аль не сеял, не пахал?Кто кричит нам про идеи,про народ, а сам на делевраг трудящихся людей —это значит прохиндей.Прохиндеи эти, брат,для народа не творяти не действуют,а затменно говорят —прохиндействуют».Над рекой Двина в лескея бродил всю ночь в тоске.Непонятно было многоеи понятней, чем в Москве.Я набрел на сельсовет.Там собрался местный «свет».В честь большого прохиндеяпрохиндейский шел банкет.В окнах слышалась перцовка,поросенок-соус-хрен…В «газик» плюхнулась персона,и создался сразу крен.Следом нес какой-то шкетикрыбки свеженькой пакетик,шкурки беличьи жене…В общем, было все — вполне.И умчалось шпарить речи,проводить с народом встречии мурыжить всех людейсущество нечеловечье,в просторечье — «прохиндей».1964
Баллада о стерве
Она была первой, первой, первойкралей в архангельских кабаках.Она была стервой, стервой, стервойс лаком серебряным на коготках.Что она думала, дура, дура,кто был действительно ею любим?…Туфли из Гавра, бюстгальтер из Дувраи комбинация с Филиппин.Когда она павой, павой, павойс рыжим норвежцем шла в ресторан,муж ее падал, падал, падална вертолете своем в океан.Что же молчишь ты? Танцуй, улыбайся!..Чудится ночью тебе, как плыветмраморный айсберг, айсберг, айсберг,ну а внутри его – тот вертолет.Что ж ты не ищешь разгула, разгула,что же обводишь ты взглядом слепымтуфли из Гавра, бюстгальтер из Дувраи комбинацию с Филиппин?Вот ты от сраму, от сраму, от срамупрячешься в комнатке мертвой своей.Вот вспоминаешь про маму, про маму,вот вспоминаешь вообще про людей.Бабою плачешь, плачешь, плачешь,что-то кому-то бежишь покупать.Тихая, нянчишь, нянчишь, нянчишьчьих-то детишек и плачешь опять.Что же себя укоряешь нещадно?Может, действительно, бог для людейсоздал несчастья, несчастья, несчастья,чтобы мы делались чище, добрей?!…Она была первой, первой, первойкралей в архангельских кабаках.Она была стервой, стервой, стервойс лаком серебряным на коготках.11–23 сентября 1964, Гагра – Коктебель
«На шхуну по-корсарски…»
На шхуну по-корсарскивзбираются, ловки,еще вчера – курсанты,сегодня – моряки.И делают затяжки,как должно морякам,и новые фуражкимакают в океан.И свищут баламутно —идет игра в аврал! —и каждый полуюнгаи полуадмирал.К причалу прикипели,в них злобно влюблены,мальчишки-курнопели,от зависти бледны.А там, на той посуде,с трубчонками во ртутакие же, по сути,мальчишки на борту.Хожу я косолапо,как истинный моряк,а я еще салага,а я еще сопляк.Вы сходите, мальчишки,от зависти с ума,но видел я штормишки,а вовсе не шторма.Что жизнь меня швыряла,я это просто врал,и не было аврала,а лишь игра в аврал.Но по ночам подспуднотвердит какой-то бес,что будет крик: «Полундра!»что будет главный бенц!Тельняшка жаждет шквалов.Пришли бы поскореймои двенадцать баллов —двенадцать козырей!Но нет пока полундры,и ветер не взыграл…Гуляю, полуюнгаи полуадмирал.И не было мне тяжко,и разве что в гульбесоленая фуражкана шалой голове!23 сентября 1964, Коктебель
Баллада о выпивке
В. Черных
Мы сто белух уже забили,цивилизацию забыли,махрою легкие сожгли,но, порт завидев, – грудь навыкат!друг другу начали мы выкатьи с благородной целью выпитьсо шхуны в Амдерме сошли.Мы шли по Амдерме, как боги,слегка вразвалку, руки в боки,и наши бороды и бакинесли направленно сквозь порт;и нас девчонки и салаги,а также местные собакисопровождали, как эскорт.Но, омрачая всю планету,висело в лавках: «Спирту нету».И, как на немощный компот,мы на «Игристое донское»глядели с болью и тоскоюи понимали – не возьмет.Ну кто наш спирт и водку выпил?И пьют же люди – просто гибель…Но тощий, будто бы моща,Морковский Петька из Одессы,как и всегда, куда-то делся,сказав таинственное: «Ща!»А вскоре прибыл с многозвоннымогромным ящиком картонным,уже чуть-чуть навеселе;и звон из ящика был сладок,и стало ясно: есть! порядок!И подтвердил Морковский: «Е!»Мы размахались, как хотели, —зафрахтовали «люкс» в отеле,уселись в робах на постели;бечевки с ящика слетели,и в блеске сомкнутых колоннпузато, грозно и уютно,гигиеничный абсолютнопредстал тройной одеколон.И встал, стакан подняв, Морковский,одернул свой бушлат матросский,сказал: «Хочу произнести!»«Произноси!» – все загудели,но только прежде захотелихотя б глоток произвести.Сказал Морковский: «Ладно, – дернем!Одеколон, сказал мне доктор,предохраняет от морщин.Пусть нас осудят – мы плевали!Мы вина всякие пивали.Когда в Германии бывали,то «мозельвейном» заливалимы радиаторы машин.А кто мы есть? Морские волки!Нас давит лед, и хлещут волны,но мы сквозь льдины напролом,жлобам и жабам вставим клизму,плывем назло имперьялизму?!»И поддержали все: «Плывем!»«И нам не треба ширпотреба,нам треба ветра, треба неба!Братишки, слухайте сюда:у нас в душе, як на сберкнижке,есть море, мама и братишки,все остальное – лабуда!»Так над землею-великаномстоял Морковский со стаканом,в котором пенились моря.Отметил кэп: «Все по-советски…»И только боцман всхлипнул детски:«А моя мамка – померла…»И мы заплакали навзрыдно,совсем легко, совсем нестыдно,как будто в собственной семье,гормя-горючими слезамисперва по боцмановой маме,а после просто по себе.Уже висело над аптекой«Тройного нету!» с грустью некой,а восемь нас, волков морских,рыдали, – аж на всю Россию!И мы, рыдая, так разили,как восемь парикмахерских.Смывали слезы, словно шквалы,всех ложных ценностей навалы,все надувные имена,и оставалось в нас, притихших,лишь море, мама и братишки(пусть даже мамка померла).Я плакал – как освобождался,я плакал, будто вновь рождался,себе – иному – не чета,и перед богом и собою,как слезы пьяных зверобоев,была душа моя чиста.23–26 сентября 1964, Коктебель