Нет, музыка была не виновата,ютясь, как в ссылке, в дебрях партитур,из-за того, что про нее когда-тонадменно было буркнуто: «Сумбур…»И тридцать лет почти пылились ноты,и музыка средь мертвой полутьмы,распятая на них, металась ночью,желая быть услышанной людьми.Но автор ее знал, наверно, все же,что музыку запретом не запрешь,что правда верх возьмет еще над ложью,взиравшей подозрительно из лож,что, понимая музыку, всю муку,ей, осужденной на небытие,народ еще протянет свою рукуи вновь на сцену выведет ее.Но обратимся к опере. На сценехудой очкастый человек – не бог.Неловкость в пальцев судорожной сцепкеи в галстуке, торчащем как-то вбок.Неловко он стоит, дыша неровно.Как мальчик, взгляд смущенно опустили кланяется тоже так неловко…Не научился. Этим победил.Декабрь 1962
1963
Юрию Никулину
Всю жизнь свою мучительно итожаи взвешивая правду и вранье,я знаю: ложь в искусстве – это лонжа.Труднее, но почетней без нее.3 марта 1963, цирк
на Трубной
Паноптикум в Гамбурге
Полны величья грузного,надменны и кургузы,здесь, на поэта русскогоуставились курфюрсты.Все президенты, канцлерыв многообразной пошлостиглядят угрюмо, кастово,и кастовость их – в подлости.За то, что жизнь увечили,корежили, давили,их здесь увековечили,верней, увосковили.В среду заплывших, жирныхи тощих злобных монстровкак вы попали, Шиллер,как вы попали, Моцарт?Вам бы —в луга светающие,вам бы — в цветы лесные…Вы здесь — мои товарищи.Враги — все остальные.Враги глядят убийственно,а для меня не гибельно,что я не нравлюсь Бисмаркуи, уж конечно, Гитлеру.Но вижу среди них, как тени роковые,врагов, еще живых,фигуры восковые.Вон там — один премьер,вон там — другой премьер,и этот – не пример,и этот – не пример.Верней, примеры, да,но подлого, фальшивого.Самих бы их сюда,в паноптикум, за шиворот!Расставить по местам —пускай их обвоскуют.По стольким подлецампаноптикум тоскует!Обрыдла их игра.Довольно врать прохвостам!Давно пришла пораживых залить их воском.Пусть он им склеит рты,пусть он скует им руки.И пусть замрут, мертвы,как паиньки, по струнке.Я объявляю бунт.Я призываю всехих стаскивать с трибунпод общий свист и смех.Побольше, люди, злости!Пора всю сволочь с махуиз кресел, словно гвозди,выдергивать со смаком.Коллекцию их рожпора под резкий лучвыуживать из лож,что карасей из луж.Пора в конце концовизбавиться от хлама.В паноптикум лжецов —жрецов из храма срама!Подайте, люди, глас —не будьте же безгласны!В паноптикум — всех глав,которые безглавы!И если кто-то врет —пусть даже и по-новому,вы воском ему в рот:в паноптикум! В паноптикум!Еще полно дерьма,лжецов на свете — войска.Эй, пчелы, за дела! —нам столько надо воска!10 марта 1963
Третья память
У всех такой бывает час:тоска липучая пристанет,и, догола разоблачась,вся жизнь бессмысленной предстанет.Подступит мертвый хлад к нутру.И чтоб себя переупрямить,как милосердную сестру,зовем, почти бессильно, память.Но в нас порой такая ночь,такая в нас порой разруха,когда не могут нам помочьни память сердца, ни рассудка.Уходит блеск живой из глаз.Движенья, речь – все помертвело.Но третья память есть у нас,и эта память – память тела.Пусть ноги вспомнят наявуи теплоту дорожной пыли,и холодящую траву,когда они босыми были.Пусть вспомнит бережно щека,как утешала после дракидоброшершавость языкавсепонимающей собаки.Пусть виновато вспомнит лоб,как на него, благословляя,лег поцелуй, чуть слышно лег,всю нежность матери являя.Пусть вспомнят пальцы хвою, рожь,и дождь, почти неощутимый,и дрожь воробышка, и дрожьпо нервной холке лошадиной.И жизни скажешь ты: «Прости!Я обвинял тебя вслепую.Как тяжкий грех, мне отпустимою озлобленность тупую.И если надобно платитьза то, что этот мир прекрасен,ценой жестокой – так и быть,на эту плату я согласен.Но и превратности в судьбе,и наша каждая утрата,жизнь, за прекрасное в тебетакая ли большая плата?!»3 апреля 1963, Коктебель
Смеялись люди за стеной
Е. Ласкиной
Смеялись люди за стеной,а я глядел на эту стенус душой, как с девочкой больнойв руках, пустевших постепенно.Смеялись люди за стеной.Они как будто измывались.Они смеялись надо мной,и как бессовестно смеялись!На самом деле там, в гостях,устав кружиться по паркету,они смеялись просто так, —не надо мной и не над кем-то.Смеялись люди за стеной,себя вином подогревали,и обо мне с моей больной,смеясь, и не подозревали.Смеялись люди… Сколько разя тоже, тоже так смеялся,а за стеною кто-то гаси с этим горестно смирялся!И думал он, бедой гоними ей почти уже сдаваясь,что это я смеюсь над ними, может, даже издеваюсь.Да, так устроен шар земнойи так устроен будет вечно:рыдает кто-то за стеной,когда смеемся мы беспечно.Но так устроен шар земнойи тем вовек неувядаем:смеется кто-то за стеной,когда мы чуть ли не рыдаем.И не прими на душу грех,когда ты мрачный и разбитый,там, за стеною, чей-то смехсочесть завистливо обидой.Как равновесье – бытие.В нем зависть – самооскорбленье.Ведь за несчастие твоечужое счастье – искупленье.Желай, чтоб в час последний твой,когда замрут глаза, смыкаясь,смеялись люди за стеной,смеялись, все-таки смеялись!5 апреля 1963, Коктебель
Экскаваторщик
Л. Марчуку
Ах, как работал экскаваторщик!Зеваки вздрагивали робко.От зубьев, землю искарябавших,им было празднично и знобко.Вселяя трепет, онемение,в ковше из грозного металлаземля с корнями и каменьяминад головами их взлетала.И экскаваторщик, таранившийотвал у самого обрыва,не замечал, что для товарищейнастало время перерыва.С тяжелыми от пыли векамион был неистов, как в атаке,и что творилось в нем, не ведаливсе эти праздные зеваки.Случилось горе неминучее,но только это ли случилось?Все то, что раньше порознь мучило,сегодня вместе вдруг сложилось.В нем воскресились все страдания.В нем – великане этом крохотном —была невысказанность давняя,и он высказывался грохотом!С глазами странными, незрячимион, бормоча, летел в кабиненад ивами, еще прозрачными,над льдами бледно-голубыми,над голубями, кем-то выпущенными,над пестротою крыш без счета,и над собой, с глазами выпученнымизастывшим на доске Почета.Как будто бы гармошке в клапаны,когда околица томила,он в рычаги и кнопки вкладывалсвою тоску, летя над миром.Летел он… Прядь упрямо выбилась.Летел он… Зубы сжал до боли.Ну, а зевакам это виделоськрасивым зрелищем – не боле.6 апреля 1963, Коктебель
«Нет, мне ни в чем не надо половины…»
Нет, мне ни в чем не надо половины!Мне – дай все небо! Землю всю положь!Моря и реки, горные лавинымои – не соглашаюсь на дележ!Нет, жизнь, меня ты не заластишь частью.Все полностью! Мне это по плечу!Я не хочу ни половины счастья,ни половины горя не хочу!Хочу лишь половину той подушки,где, бережно прижатое к щеке,беспомощной звездой, звездой падучей,кольцо мерцает на твоей руке…6 апреля 1963
Вздох
Он замкнут, друг мой, страшно замкнут —он внутрь себя собою загнан.Закрыл он крышкой, как колодец,глубины темные тоски,и мысли в крышку ту колотяти разбивают кулаки.Он никому их не расскажет,он их не выплачет навзрыд,и все в нем глухо нарастает,и я боюсь, что будет взрыв.Но взрыва нет, а только вздох,и вздох, как слезы бабьи – в стог,как моря судорожный всхлипу мокрых сумеречных глыб.Я раньше был открыт-открыт,ни в чем себя не сдерживал,за что и был судьбой отбрит,как женщиной насмешливой.И я устал. Я замкнут стал.Я улыбаться перестал.Внутри такая боль живет!Взорвусь – мне кажется – вот-вот,но взрыва нет, а только вздох,и вздох, как слезы бабьи – в стог,как моря судорожный всхлипу мокрых сумеречных глыб…Мой старый друг, мой нелюдим,давай, как прежде, посидим.Давай по чарочке нальем,давай вздохнем — уже вдвоем.19 апреля 1963, Коктебель
«Очарованья ранние прекрасны…»
Очарованья ранние прекрасны.Очарованья ранами опасны…Но что с того – ведь мы над суетойк познанью наивысшему причастны,спасенные счастливой слепотой.И мы, не опасаясь оступиться,со зрячей точки зрения глупы,проносим очарованные лицасреди разочарованной толпы.От быта, от житейского расчета,от бледных скептиков и розовых пронырнас тянет вдаль мерцающее что-то,преображая отсветами мир.Но неизбежность разочарованийдает прозренье. Все по сторонамприобретает разом очертанья,до этого неведомые нам.Мир предстает не брезжа, не туманясь,особенным ничем не осиян,но чудится, что эта безобманность —обман, а то, что было, – не обман.Ведь не способность быть премудрым змием,не опыта сомнительная честь,а свойство очаровываться миромнам открывает мир, какой он есть.Вдруг некто с очарованным лицоммелькнет, спеша на дальнее мерцанье,и вовсе нам не кажется слепцом —самим себе мы кажемся слепцами…11–19 апреля 1963, Коктебель
Картинка детства
Работая локтями, мы бежали, —кого-то люди били на базаре.Как можно было это просмотреть!Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,зачерпывали валенками водуи сопли забывали утереть.И замерли. В сердчишках что-то сжалось,когда мы увидали, как сужалоськольцо тулупов, дох и капелюх,как он стоял у овощного ряда,вобравши в плечи голову от градатычков, пинков, плевков и оплеух.Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.Кровь появилась. И пошло всерьез.Все вздыбились. Все скопом завизжали,обрушившись дрекольем и вожжами,железными штырями от колес.Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы…» —толпа сполна хотела рассчитаться,толпа глухою стала, разъярясь.Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,и нечто, с телом схожее, топталав снегу весеннем, превращенном в грязь.Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.Я видел, как сноровисто и точнолежачему под самый-самый дых,извожены в грязи, в навозной жиже,все добавляли чьи-то сапожищис засаленными ушками на них.Их обладатель – парень с честной мордойи честностью своею страшно гордый —все бил да приговаривал: «Шалишь!..»Бил с правотой уверенной, весомой,и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!»Не помню, сколько их, галдевших, било.Быть может, сто, быть может, больше было,но я, мальчишка, плакал от стыда.И если сотня, воя оголтело,кого-то бьет, – пусть даже и за дело! —сто первым я не буду никогда!20 апреля 1963, Коктебель
«Хочу я быть немножко старомодным…»
Хочу я быть немножко старомодным —не то я буду временностью смыт,чтоб стыдно за меня не стало мертвым,познавшим жизни старый добрый смысл.Хочу быть щепетильным, чуть нескладными вежливым на старый добрый лад,но, оставаясь чутким, деликатным,иметь на подлость старый добрый взгляд.Хочу я быть начитанным и тонкими жить, не веря в лоск фальшивых фраз,а внемля гласу совести – и только! —не подведет он, старый добрый глас.Хочу быть вечным юношей зеленым,но помнящим уроки прежних лет,и юношам, еще не отрезвленным,советовать, как старый добрый дед.Так я пишу, в раздумья погруженный.И, чтобы сообщить все это вам,приходит ямб – уже преображенный,но тот же самый старый добрый ямб…22 апреля 1963, Коктебель