Собрание сочинений. Том 4

Евтушенко Евгений Александрович

Баллада о штрафном батальоне

И донесла разведка немцам так:«Захвачен укрепленный пункт у склонасолдатами штрафного батальона,а драться с ними – это не пустяк».Но обер-лейтенант был новичок —уж слишком был напыщен и научен,уж слишком пропагандою накручен,и он последней фразы не учел.Закон формальной логики емувнушил, что там, в сердцах на правосудье,обиженные Родиною люди,и вряд ли патриоты потому.Распорядился рупор приволочьи к рупору пьянчугу-полицая,и тот, согретый шнапсом, восклицая,ораторствовал пламенно всю ночь.Он возвещал солдатам, как набат,все то, что обер тщательно преподал:о всех несправедливостях преподлых,которые загнали их в штрафбат.Мол, глупо, парни, воевать за то,что вас же унижает и позорит,а здесь вам снова стать людьми позволят,да и дадут в награду кое-что.Сам полицай, по правде говоря,в успех не верил, жалок и надрывен.Он думал: обер, обер, ты наивен.Не знаешь русских ты. Все это зря.А как воспринимали штрафникитот глас? Как отдых после перестрелки.Махрой дымили, штопали шинелкии чистили затворы и штыки.Они попали кто за что в штрафбат:кто за проступок тяжкий, кто за мелочь,и, как везде, с достатком тут имелосьтаких, кто был не слишком виноват.Был обер прав: у них, у штрафников,у стреляных парней, видавших виды,конечно, были разные обиды.А у кого их нет? У чурбаков.Но русские среди трудов и битв,хотя порой в отчаянье немеют,обиды на Россию не имеют.Она для них превыше всех обид.Нам на нее обидеться грешно,как будто бы обидеться на Волгу,на белые березоньки, на водку,которой утешаться суждено.На черный хлеб, который вечно свят,на «Догорай, гори, моя лучина…»,на всех, что спят в земле неизлечимо,на матерей, которые не спят.Ошибся обер, и, пойдя в штыки,едва рассвет забрезжил бледновато,за Родину, как гвардии солдаты,безмолвно умирали штрафники.Баллада, ты длинна, но коротка,и не могу закончить я балладу.Ведь столько раз солдатскую баландухлебал я из штрафного котелка.К чему все

это ворошить? Зола.Но я, солдат штрафного батальона,порой грустил, и горько, потаенноменя обида по сердцу скребла.И я себе шептал: «Я не убит,и как бы рупора ни голосили,не буду я в обиде на Россию —она превыше всех моих обид.И виноват ли я, не виноват, —в атаку тело бросив окрыленно,умру, солдат штрафного батальона,за Родину как гвардии солдат».25–26 апреля 1963, Коктебель

Подранок

А. Вознесенскому

Сюда, к просторам вольным, северным,где крякал мир и нерестился,я прилетел, подранок, селезень,и на Печору опустился.И я почуял всеми нервами,как из-за леса осияннопахнуло льдинами и нерпамив меня величье океана.Я океан вдохнул и выдохнул,как будто выдохнул печали,и все дробинки кровью вытолкнул,даря на память их Печоре.Они пошли на дно холодное,а сам я, трепетный и легкий,поднялся вновь, крылами хлопая,с какой-то новой силой летной.Меня ветра чуть-чуть покачивали,неся над мхами и кустами.Сопя, дорогу вдаль показывалиондатры мокрыми усами.Через простор земель непаханых,цветы и заячьи орешкименя несли на пантах бархатныхвеселоглазые олешки.Когда на кочки я присаживался, —мне тундра ягель подносила,и клюква, за зиму прослаженная,себя попробовать просила.И я, затворами облязганный,вдруг понял – я чего-то стою,раз я такою был обласканныйтвоей, Печора, добротою!Когда-нибудь опять над Севером,тобой не узнанный, Печора,я пролечу могучим селезнем,сверкая перьями парчово.И ты засмотришься нечаяннона тот полет и оперенье,забыв, что все это не чье-нибудь —твое, Печора, одаренье.И ты не вспомнишь, как ты пряталаменя весной, как обреченното оперенье кровью плакалов твой голубой подол, Печора.13–14 июня 1963, Гульрипш

Невеста

На Печоре есть рыбакпо имени Глаша.Говорит с парнями так:«Глаша, да не ваша!»Ухажеров к ляду шлет,сердится серьгами.Сарафаны себе шьетиз сиянья северного!Не красна она, наверно,модною прическою,но зато в косе не лента,а волна печорская!Недоступна и строга,сети вытягает, а глаза, как два сига,из-под платка сигают!Я ходил за ней, робея,зачарованный,как черемухою, еюзачеремленный.Я не знал, почему(может быть, наветно),говорили по селупро нее: «Невеста».«Чья? — ходил я сам не свой.Может, выдумали?»Рыбаки, дымя махрой,ничего не выдымили.«Чья она? Чья она?Чья она невеста?» —спрашивал отчаянноу норд-веста.Вдруг один ко мне прилипстаричок запечный,словно тундровый гриб,на мокре взошедший:«Больно быстр, я погляжу.Выставь четвертиночку —и на блюдце положутайну, как чаиночку…»Пил да медлил, окаянный,а когда все выкачал:«Чья невеста? Океана…Того… Ледовитыча…»Если б не был пьюха стар,если б не был хилый,я б манежничать не стал —дал бы в зад бахилой!Водят за нос меня.Что это за шутки!Аж гогочет гагарня,аж гогочут щуки.Ну, а Глаша на пескекарбас высмаливалаи прорехи в парускена свету высматривала.Я сказал ей: «Над водойрыба вспрыгивает,и, от криков став худой,чернеть вскрикивает.Хочешь — тундру подарюлишь за взгляд за ласковый?Горностаем подобьюватник твой залатанный.Пойду с неводом Печоройв потопленные луга,семгу выловлю, в которойне икра, а жемчуга.Все сложу я, что захочешь,у твоих подвернутыху резиновых сапожек,чешуей подернутых.В эту чертову весну,сам себя замучив,я попался на блеснузубов твоих зовучих.Но от пьюхи-недовеска,пьяным-пьяного,я слыхал, что ты невестаокеанова?!»Отвечала Глаша: «Да.Я его невеста.Видишь, как в реке водане находит места.Та вода идет, идетк седоте глубинной,где давно меня он ждет —мой седой любимый.Не подав об этом вести,веслами посверкивая,приплыву к нему я вместес льдинами-последками.И меня он обойметночью облачною,и в объятьях обомнет,разом обмершую.На груди своей держа,все забыть поможет.В изголовье мне моржамягкого положит.Мне на все он даст ответ,всплесками беседуя…Что мои семнадцать лет?С ним я, как безлетняя.Все семнадцать чепушинокс меня ссыплются, дрожа,как семнадцать чешуинокиз-под вострого ножа.Океан то обласкает,то грома раскатывает.Все он гулом объясняет,все про жизнь рассказывает.Парень, лучше отвяжись.Я твоей не стану.Что ты скажешь мне про жизньпосле океана?Потому себя блюду,кавалер ты липовый,что такого не найду,как и он, великого…»И поднялся парусок,и забился влажно,и ушла наискосокк океану Глаша.Я шептал — не помню что —с опустелым взглядом.Видно, слишком я не тос океаном рядом.И одно, меня пронзив,сверлит постоянно:что же я скажу про жизньпосле океана?!15–18 июня 1963, Гульрипш

По Печоре

За ухой, до слез перченной,сочиненной в котелке,спирт, разбавленный Печорой,пили мы на катерке.Катерок плясал по волнамбез гармошки трепакаи о льды на самом полномобдирал себе бока.И плясали мысли наши,как стаканы на столе,то о Даше, то о Маше,то о каше на земле.Я был вроде и не пьяный,ничего не упускал.Как олень под снегом ягель,под словами суть искал.Но в разброде гомонившемне добрался я до дна,ибо суть и говорившимне совсем была ясна.Люди все куда-то плылипо работе, по судьбе.Люди пили. Люди былинеясны самим себе.Оглядел я, вздрогнув, кубрик:понимает ли рыбак,тот, что мрачно пьет и курит,отчего он мрачен так?Понимает ли завскладом,продовольственный колосс,что он спрашивает взглядомиз-под слипшихся волос?Понимает ли, сжимаялокоть мой, товаровед, —что он выяснить желает?Понимает или нет?Кулаком старпом грохочет.Шерсть дымится на груди.Ну, а что сказать он хочет —разбери его поди.Все кричат: предсельсовета,из рыбкопа чей-то зам.Каждый требует ответа,а на что – не знает сам.Ах ты, матушка-Россия,что ты делаешь со мной?То ли все вокруг смурные?То ли я один смурной!Я – из кубрика на волю,но, суденышко креня,вопрошающие волнынавалились на меня.Вопрошали что-то искрыиз трубы у катерка,вопрошали ивы, избы,птицы, звери, облака.Я прийти в себя пытался,и под крики птичьих стайя по палубе метался,как по льдине горностай.А потом увидел ненца.Он, как будто на холме,восседал надменно, немо,словно вечность, на корме.Тучи шли над ним, нависнув,ветер бил в лицо, свистя,ну а он молчал недвижно —тундры мудрое дитя.Я застыл, воображая —вот кто знает все про нас.Но вгляделся – вопрошалищелки узенькие глаз.«Неужели, – как в туманекрикнул я сквозь рев и гик, —все себя не понимают,и тем более – других?»Мои щеки повлажнели.Вихорь брызг меня шатал.«Неужели? Неужели?Неужели?» – я шептал.«Может быть, я мыслю грубо?Может быть, я слеп и глух?Может, все не так уж глупо —просто сам я мал и глуп?»Катерок то погружался,то взлетал, седым-седой.Грудью к тросам я прижался,наклонился над водой.«Ты ответь мне, колдовская,голубая глубота,отчего во мне такаягоревая глупота?Езжу, плаваю, летаю,все куда-то тороплюсь,книжки умные читаю,а умней не становлюсь.Может, поиски, метанья —не причина тосковать?Может, смысл существованьяв том, чтоб смысл его искать?»Ждал я, ждал я в криках чаек,но ревела у борта,ничего не отвечая,голубая глубота.18–20 июня 1963, Гульрипш

Сказка о русской игрушке

В. А. Косолапову

По разграбленным селамшла Орда на рысях,приторочивши к седламрусокосый ясак.Как под темной водоюмолодая ветла,Русь была под Ордою.Русь почти не была.Но однажды, – как будтовсе колчаны без стрел, —удалившийся в юрту,хан Батый захмурел.От бараньего сала,от лоснящихся женчто-то в нем угасало —это чувствовал он.И со взглядом потухшимхан сидел, одинок,на сафьянных подушках,сжавшись, будто хорек.Хан сопел, исступленнойскукотою томясь,и бродяжку с торбенкойввел угодник толмач.В горсть набравши урюка,колыхнув животом,«Кто такой?» – хан угрюмоткнул в бродяжку перстом.Тот вздохнул («Божья матерь,то Батый, то князья…»):«Дел игрушечных мастерВанька Сидоров я».Из холстин дыроватыхв той торбенке своейстал вынать деревянныхмедведей и курей.И в руках баловалсяпотешатель сердец —с шебутной балалайкойскоморох-дергунец.Но, в игрушки вникая,умудренный, как змий,на матрешек вниманьеобратил хан Батый.И с тоской первобытнойхан подумал в тот миг,скольких здесь перебил он,а постичь – не постиг.В мужичках скоморошных,простоватых на вид,как матрешка в матрешке,тайна в тайне сидит…Озираясь трусливо,буркнул хан толмачу:«Все игрушки тоскливы.Посмешнее хочу.Пусть он, рваная нечисть,этой ночью не спити особое нечтодля меня сочинит…»Хан добавил, икнувши:«Перстень дам и коня,но чтоб эта игрушкапросветлила меня!»Думал Ванька про волю,про судьбу про своюи кивнул головою:«Сочиню. Просветлю».Шмыгал носом он грустно,но явился в свой срок:«Сочинил я игрушку.Ванькой-встанькой нарек».На кошме не кичливовстал простецкий, не злой,но дразняще качливыймужичок удалой.Хан прижал его пальцеми ладонью помог.Ванька-встанька попался.Ванька-встанька – прилег.Хан свой палец отдернул,но силен, хоть и мал,ванька-встанька задорноснова на ноги встал.Хан игрушку с размахавмял в кошму сапогоми, знобея от страха,заклинал шепотком.Хан сапог отодвинул,но, держась за бока,ванька-встанька вдруг вынырнулиз-под носка!Хан попятился грузно,Русь и русских кляня:«Да, уж эта игрушкапросветлила меня…»Хана страхом шатало,и велел он скорейот Руси – от шайтана —повернуть всех коней.И, теперь уж отмаясь,положенный вповал,Ванька Сидоров – мастер —у дороги лежал.Он лежал, отсыпался —руки белые врозь.Василек между пальцевнатрудившихся рос.А в пылище прогорклой,так же мал да удал,с головенкою гордойванька-встанька стоял.Из-под стольких кибиток,из-под стольких копытон вставал неубитый —только временно сбит.Опустились туманына лугах заливных,и ушли басурманы,будто не было их.Ну а ванька остался,как остался народ,и душа ваньки-встанькив каждом русском живет.Мы – народ ванек-встанек.Нас не бог уберег.Нас давили, пласталистолько разных сапог!Они знали: мы – ваньки,нас хотели покласть,а о том, что мы встаньки,забывали, платясь.Мы – народ ванек-встанек.Мы встаем – так всерьез.Мы от бед не устанем,не поляжем от слез…И смеется не вмятый,не затоптанный в грязьмужичок хитроватый,чуть пока-чи-ва-ясь.20–22 июня 1963, Гульрипш

Изба

И вновь рыбацкая избаменя впустила ночью позднейи сразу стала так близка,как та, где по полу я ползал.Я потихоньку лег в углу,как бы в моем углу извечном,на шатком, щелистом полу,мне до шершавинки известном.Рыбак уже храпел вовсю.Взобрались дети на полати,держа в зубенках на весуеще горячие оладьи.И лишь хозяйка не легла.Она то мыла, то скоблила.Ухват, метла или игла —в руках все время что-то было.Печору, видно, проняло —Печора ухала взбурленно.«Дурит…» – хозяйка про неесказала, будто про буренку.В коптилку тусклую дохнув,хозяйка вышла. Мгла обстала.А за стеною – «хлюп да хлюп!» —стирать хозяйка в кухне стала.Кряхтели ходики в ночи —они историю влачили.Светились белые лучисвеженащепленной лучины.И, удивляясь и боясь,из темноты неприрученносветились восемь детских глаз,как восемь брызг твоих, Печора.С полатей головы склоня,из невозможно дальней даличетыре маленьких меняза мною, взрослым, наблюдали.Чуть шевеля углами губ,лежал я, спящим притворившись,и вдруг затихло «хлюп да хлюп!» —и дверь чуть-чуть приотворилась.И ощутил я в тишинесквозь ту притворную дремотусыздетства памятное мнеприкосновение чего-то.Тулуп – а это был тулуп —облег меня лохмато, жарко,а в кухне снова – «хлюп да хлюп!» —стирать хозяйка продолжала.Сновали руки взад-впередв пеленках, простынях и робахпод всех страстей круговорот,под мировых событий рокот.И не один, должно быть, хлюстсейчас в бессмертье лез, кривляясь,но только это «хлюп да хлюп!»бессмертным, в сущности, являлось.И ощущение судьбыв меня входило многолюднокак ощущение избы,где миллионам женщин трудно,где из неведомого дня,им полноправно обладая,мильоны маленьких меняза мною, взрослым, наблюдают.17–28 июня 1963, Гульрипш

«Ах, как ты, речь моя, слаба…»

Ах, как ты, речь моя, слаба!Ах, как никчемны, непричемны,как непросторны все словаперед просторами Печоры!Вот над прыжками оленят,последним снегом окропленные,на север лебеди летят,как будто льдины окрыленные.Печора плещется, дразня:«Ну что ты плачешься сопливо?Боишься, что ли, ты меня?Шагни ко мне, шагни с обрыва».И я в Печору прыгнул так,легко забыв про все былое,как сиганул Иван-дуракв котел с кипящею смолою,чтоб выйти гордым силачом,в кафтане новеньком, посмеиваясь,и вновь поигрывать плечом:«А ну, опричники, померяйтесь!»30 июня 1963, Гульрипш

«Какая чертовая сила…»

Какая чертовая сила,какая чертовая страстьменя вела и возносилаи не давала мне упасть?И отчего во мне не стихнула,и отчего во мне не сгинуламоя веселая настыринка,моя веселая несгибинка?А оттого, что я рожденв стране, для хлипких не пригодной,и от рожденья награжденее людьми, ее природой.В России все моя родня,и нет, наверно, ни избы в ней,где бы не приняли меняс участьем, с лаской неизбывной.Я счастлив долею почетной,моей спасительною ладанкой,что на Печоре я печорскийи что на Ладоге я ладожский.И пусть я, птица перелетная,мечусь по всей России, мучаясь, —всегда Россия перельет в менясвою спокойную могучесть.30 июня 1963, Гульрипш

Про Тыко Вылку

Запрятав хитрую ухмылку,я расскажу про Тыко Вылку.Быть может, малость я навру,но не хочу я с тем считаться,что стал он темой диссертаций.Мне это все – не по нутру.Ведь, между прочим, эта темаимела – черт их взял бы! – телопорядка сотни килограмм.Песцов и рыбу продавала,оленей в карты продувала,унты, бывало, пропивалаи, мажа холст, не придавалазначенья тонким колерам.Все восторгались с жалким пискомим – первым ненцем-живописцем,а он себя не раздувал,и безо всяческих загадокон рисовал закат – закатоми море – морем рисовал.Был каждый глаз у Тыко Вылки,как будто щелка у копилки.Но он копил, как скряга хмур,не медь потертую влияний,а блики северных сияний,а блестки рыбьих одеянийи переливы нерпьих шкур.«Когда вы это все учтете?» —искусствоведческие тетивнушали ищущим юнцам.«Из вас художников не выйдет.Вот он – рисует все, как видит…К нему на выучку бы вам!»Ему начальник раймасштаба,толстяк, грудастый, словно баба,который был известный гад,сказал: «Оплатим все по форме…Отобрази меня на фонеоленеводческих бригад.Ты отрази и поголовье,и лица, полные здоровья,и трудовой задор, и пыл,но чтобы все в натуре вышло!»«Начальник, я пишу, как вижу…»И Вылка к делу приступил.Он, в краски вкладывая нежность,изобразил оленей, ненцев,и – будь что будет, все равно! —как завершенье, на картинес размаху шлепнул посрединебольшое грязное пятно!То был для Вылки очень странныйприем – по сущности, абстрактный,а в то же время сочный, страстный,реалистический мазок.Смеялись ненцы и олени,и лишь начальник в изумленье,сочтя все это за глумленье,никак узнать себя не мог.И я восславлю Тыко Вылку!Пускай он ложку или вилкудержать как надо не умел —зато он кисть держал как надо,зато себя держал как надо!Вот редкость – гордость он имел.1 июля 1963, Гульрипш

Олёнины ноги

Бабушка Олёна,слышишь, как повсюдубьет весна-гуленав черепки посуду,как захмелела сойкас березового сокаи над избой твоейпоет, что соловей?Ты на лес, на реченькупосмотреть сходи…Что глядишь невеселона ноги свои?И ночами белымиголосом-ручьемс ними, ослабелыми,говоришь о чем?«Ноженьки мои, ноженьки,что же вы так болите?Что же вы в белые ноченькиснова бежать не велите?«Лодочки» в пляске навастривая,вы каблуки сбивали,и сапоги наваксенныеза вами не успевали.Вы торопились босымив лес по заросшей тропочке,посеребренные росами,вздрагивая по дролечке.И под рассохлой лодкою,где муравьи да кузнечики,гладил он вас, мои легкие,ровные, словно свечечки.Ноженьки мои, ноженьки,кроме гулянок с гармошкой,знали вы тяжкие ношеньки —ведра, мешки с картошкой.Все я на вас – то с тряпкою,то с чугунком, то с вилами,то с топором, то с тяпкою, —вот вы и стали остылыми.На вас я полола-выкашивала,мыкалась в снег и в дождик;на вас я в себе вынашивалаосьмнадцать сынов и дочек.Ни одного не выскоблила, —мы ведь не городские.Всех я их к сроку вызволила,всех отдала России.Всех я учиться заставила.«Вникайте!» – им повторяла.На ноги их поставила,ну а свои потеряла.Вот и не вижу солнышка…Если б вы, ноженьки, ожили!Куда же ушла ваша силушка,ноженьки мои, ноженьки?!»Бабушка Олёна,я плачу — не смотри.Но слышишь: исступленнотокуют глухари.И над рекою Вологдойбежит, бежит под токнад льдами и над волнамидевчонка с ноготок.Бежит, как зачумленная,к незнаемой любви…У нее, Олёна,ноги твои!От восторга рушатсяложи и галерки.Балерина русскаятанцует в Нью-Йорке.Сколько в ней полета,буйства в крови!..У нее, Олёна,ноги твои!Не привык я горбиться —гордость уберег.И меня горестине собьют с ног.Сдюжу несклоненнов любые бои…У меня, Олёна,ноги твои!2 июля 1963, Гульрипш