Собрание сочинений. Том 5. Покушение на миражи: [роман]. Повести
Шрифт:
Самсон Попенкин, четко отстукивая каблучками, с навешенным затылочком, отмаршировал из кабинета.
Ничто уже не могло остановить входящего в мир читателя с сугубо массовой, народной фамилией — Сидоров.
Устойчиво слякотное утро над градом Китежем. Мокрый от дождя фасад редакции с его неуловимой страдальческой перекошенностью.
Две застекленные витрины сбоку от подъезда.
Одна хранит в себе покоробленные выцветшие фотографии на тему — проведение весеннего сева. Сейчас
Вторая витрина хранит наисвежайший, только что испеченный номер газеты «Заря Китежа».
Из жидкого, но неиссякаемого потока прохожих всегда находятся охотники задержаться у последней витрины. Обычно — три-четыре склоненных головы, сегодня — толкучка. Обычно — академическое спокойствие, каждый из читателей в одиночку переваривает газетные новости и, ни с кем не поделившись, удаляется. Сегодня распахнутые печатные полосы рождают трибунов.
— Эт-то на кого он замахивается? Эт-то он на нас, братцы! Питекантропы мы! Чуете?.. Я, значит, пи-те-кап-троп, то есть вроде большой обезьяны… Эт-то что же, братцы, по рылу нас, а мы утирайся! А?!
Витийствует трибун-самовыдвиженец — кепка мокрая, как вынутый из рассола груздь, небритая измятая физиономия, незастегивающееся пальто, руки энергично засунуты в надорванные карманы и голос, словно специально созданный для убеждения случайных встречных на улице, голос, в котором чувствуется глубинная интонация: «Повякай мне!»
Спешившая на работу Полина Ивановна не без робости обошла стороной трибуна, вскользь бросила на него смятенный взгляд. А тот взывал к скопившимся читателям, будил в них совесть:
— На Лепоту, братцы, навалился!.. Я этого Сидорова в гробу видел в белых тапочках, а вот с Лепотой знаком. Удостоился! На троих как-то раздавили. Стихи нам читал. Пронзительной силы человек! А тут Сидоров какой-то…
Трибун раздувал ноздрю, раздвигал плечи, — вот, мол, какой крупный овощ в окрошку рублю!
Полина Ивановна, не дождавшись последнего сокрушительного удара по Сидорову, нырнула в редакционный подъезд, по обшарпанной лестнице вбежала на второй этаж и… попала прямо в объятия старейшего мастера китежского фоторепортажа Тугобрылева.
— Полина Ивановна, голубушка! Вас, вас сторожу! Специально пораньше пришел. Адресочек мне, не в службу, а в дружбу.
— Какой адресочек, Осип Осипович?
— Как — какой? Сидорова! Через вас он прошел, через ваши руки!
— Сидоров?.. Ничего не пойму.
— Не темните, Полина Ивановна, голубушка, не темните! Откуда Самсон выудил это письмецо? Могло ли оно — хе-хе! — мимо вас пройти? Уж не темните.
— Не знаю никакого Сидорова, — растерянно ответила Полина Ивановна, вспоминая трибуна, витийствующего у подъезда.
— Полина Ивановна, вы войдите в положение: кто такой Осип Тугобрылев? Стрелок! Тем только и занимается, что знаменитостей на мушку берет. Балерина выше других прыгнет — на мушку ее! Бык-производитель выдвинется — тоже на мушку… Сейчас вот Сидоров! Ба-альшу-ую славу от него жду. Не может же быть, чтоб он при письме адреска не указал, хотя бы на конвертике. Ась?
— Сидоров… Я только сейчас его имя услышала, когда в редакцию подымалась.
— Ну, Полина Ивановна, ну-у! Шутница вы, право.
— Ничего не знаю, Осип Осипович. Честное слово. Не невольте.
Мелкие продувные глазки на обширной круглой физиономии Тугобрылева по мере возможности распахнулись, обрели некую квадратность.
— Це-це-це! — процокал наконец мастер фоторепортажа. — Вот, оказывается, какие пироги! Не невольте… Засекретить приказано. Це-це-це! Сидоров-то, он, может, совсем и не Сидоров! Мне, старому дураку, такое и в голову не ударило… Молчу, Полина Ивановна, молчу! Не буду неволить. Нет!..
И лихой мастер фоторепортажа слоновьим талончиком ринулся в ближайшую по коридору комнату, где уже собрались, но еще не приступили к своим обязанностям сотрудники.
— Мраком, братцы, покрыто! Мраком! — выкрикнул с порога Тугобрылев.
— Пушкарь что-то принес.
— Читатель — ха! А его личность в тайне держат, не подступись.
— Ты о ком?
— О ком еще, как не о Сидорове. Никаких сведений о нем не выдается. Засекречен.
— Эге, не среднего размера, выходит, фигура.
— Да и видно зверя по следу.
— Не дядя ли Каллистрат под псевдонимчиком?
— Если наши Каллистрата подмочить не испугались, то уж мокренького-то зачем пускать на порог.
— Крупней самого Каллистрата!!
И все на минуту притихли, кто-то подавленно обронил:
— Ну и автор к нам залез, мать честна!
Слух о таинственном величин Сидорова молниеносно распространился по редакции, выплеснулся за ее пределы.
А в это время Полина Ивановна, как всегда тихой отшельницей уединившись в своем отделе писем, развернула свежую газету и впервые познакомилась с письмом читателя Сидорова. Бродившие вчера вечером по редакции разговоры не добрались до тихой отшельницы.
Сидоров… Письмо… Нет, она не помнит такого письма и такого читателя. Не было. Но вот оно налицо: «Дорогая редакция! Вас не удивляет тот угар, который, вырвавшись со страниц вашей газеты…» Самсон Яковлевич Попенкин брал письма, вернул их со словами: «Все в порядке. Кое-что выловил». Ничего себе, кое-что… Не могла же она проглядеть.
Полина Ивановна ринулась к нужному шкафу, нужной полке, достала все письма, которые отдавала Самсону Попенкину, и на целый час утонула в них, придирчиво проглядывая каждое. Ничего похожего. Странно. Но — «Дорогая редакция! Вас не удивляет тот угар…»