Собрание сочинений. Том 5

Павленко Петр Андреевич

Из Франции не приедут аббат Жан Булье, Эжени Коттон, известная руководительница женского движения, а также поэт Поль Элюар. Не приедут итальянская актриса Мария Мича, румынский композитор Эмиль Сокор, философ Эмиль Петровичи и венецуэльский поэт Карлос-Августо Леон. Пяти венграм о запрещении въезда было объявлено еще раньше: это им за кардинала Миндсенти.

Ирландцы искренне удивлены тем обстоятельством, что мы получили визы. Впрочем, о причинах столь любезного отношения к нам нетрудно догадаться: правая американская печать уже предупреждает своих читателей, что конгресс — «московское предприятие, и его работа будет находиться под московским контролем и руководством». Лестно, хотя и чушь. Газеты, кстати, сообщают, что число противников конгресса велико и что возможны активные выступления против московских гостей. Таким образом, совершенно ясно, что мы впущены для того, чтобы принять на свои грешные головы все то «активное возмущение», которое газеты подготовляют, подсказывают и инсценируют вот уже добрую неделю. Поглядим, как это у них получится!

В Шаноне, как мне помнится, мы узнали, что среди «спопсеров» — учредителей конгресса — нет ни Эптона Синклера, ни Синклера Льюиса, ни Хемингуэя, ни Стейнбека, ни Колдуэлла. Эптон Синклер и Синклер Льюис заняли откровенно враждебную к СССР позицию. Впрочем, тогда мы еще многого не знали об Америке, очень многого…

В четыре часа утра по московскому времени мы двинулись через океан. Сначала он встретил нас довольно миролюбиво, затем заболтало всерьез. Пилот ушел на высоту семь тысяч футов. Здесь, за облаками, относительно спокойно, но для человека, дышащего, как я, одним легким, хлопотливо. Дыхание становится процессом, над которым задумываешься, который все время регулируешь, как не совсем исправный душ. Должно быть, сердцу приходится невесело — оно все время работает в разных ритмах. Я сижу в кресле вот уже добрых пять часов, а такое состояние, будто только что пробежал несколько километров и все в гору.

Мы шли над океаном, погруженным во тьму. Черная бездна простиралась впереди и позади нас. Иногда открывались редкие звезды. В Москве начиналось утро, здесь еще стояла глухая ночь. Она длилась невероятно долго. Начало светать лишь в девять часов утра по московскому времени.

Где-то в середине океана я отдернул занавеску иллюминатора — с востока всходило солнце. Его еще не было видно, лишь нижний край неба освещался мглистым малиновым полымем, но в мире, окружавшем нас, все как-то подобрело и успокоилось. Мы бежали по густо сбитым облакам, по их горным хребтам, по их покойному, неподвижному массиву, точно скованному морозом. Казалось, мчимся по странной облачной тундре, которая должна иметь своих обитателей.

Остров Нью-Фаундленд был первым клочком земли, который мы увидели с воздуха после Шанона. Глухие леса на изрезанных узким заливом холмистых берегах тянулись почти беспрерывно до горизонта. Остановка не более часа. Воздух ветреный, студеный и остро-пахучий, как бывает зимой в лесу.

До Нью-Йорка осталось шесть часов лёта, но пришлось пролететь семь. Этот последний участок оказался наиболее интересным. Мы шли снова на большой высоте, но уже при ослепительном солнце. Недвижный облачный мир ожил. Сильный встречный ветер то надувал на нас облачные хребты, то укутывал в молочный туман, то, распахнув перед нами все заоблачье, открывал взгляду голубое небо с пронзительно-ярким солнечным светом, какого никогда не бывает внизу, на земле.

Мы шли по краю гигантского облачного обрыва, как бы вися одним крылом над бездонной голубой бездной. Знающие люди уже угадали Нью-Йорк.

2

Во второй половине дня 23 марта мы опустились на аэродроме Ла-Гардия в Нью-Йорке. Многочисленные фотографы уже разместились в виде живой пирамиды на передвижных лестницах, подаваемых к самолетам. Человек двадцать дородных полисменов стояло возле, молча разглядывая нас. Они были в длинных синих сюртуках, при белых перчатках и поражали своим высоким ростом и общей фундаментальностью. Их знаменитые резиновые палки — клобы — были спрятаны под полами сюртуков. Все полисмены жевали резинку. Их челюсти ходили ходуном, но губы были сомкнуты, и могло показаться, что это поющие с закрытыми ртами хористы. Но они отнюдь ничего не пели. Они цинично разглядывали нас, как бы исподволь примериваясь к нам и изучая заблаговременно, с какого места удобнее будет наносить удары.

Мы вышли из самолета последними. Вспышки ламп, прикрепленных к фотоаппаратам, на мгновение ослепили нас. Полисмены равнодушно глядели на свистопляску, затеянную фотографами. Мы двинулись по направлению к ближайшему зданию. И тотчас молчаливая шеренга полицейских развернулась в каре и, замкнув нас, решительно отрезала от внешнего мира. Полицейские в длинных синих сюртуках или полупальто, высоки и дородны, как на подбор. За их частоколом нас, должно быть, совершенно не видно. Они молча ведут нас. Мы молча идем. Корректное взаимопонимание.

Регистрация паспортов длится недолго. Таможенники ограничиваются поверхностной проверкой вещей.

Мы покинули бы аэродром в течение нескольких минут, если бы не пресловутый американский сервис, так наивно и неосторожно расхваленный в свое время Ильфом и Петровым. У моего чемодана оказалась оторванной ручка, причем все делали вид, будто так оно и было; второй чемодан вообще долго не находился; измят и изуродован картонный пакет одного из наших товарищей, и, наконец, после долгих разговоров выяснилось, что нам не выдадут двух кинолент, захваченных нами с собой: «Молодой гвардии» и «Ивана Павлова».

Меж двух шеренг полицейских, узкой тропой меж синих с блестящими пуговицами пальто, мы выбрались к машинам, уже сопровождаемые товарищами из советского представительства в ООН и из посольства. На площади гудела толпа. Я не успел определить ее настроение — машины ринулись. Не верилось, что мы уже за океаном.

Вечерело. Нью-Йорк, чуть туманясь, загорался огнями реклам. Небоскребы едва проглядывались в вечерней мгле, лишь верхние половины их смутно угадывались по кое-где освещенным окнам.

По шоссе, навстречу нам и обгоняя нас, бесшумно, без единого гудка, мчались вереницы машин. Шоссе раздваивались и ответвлялись, огни фар плясали впереди и по бокам, и первое время было трудно определить, куда они устремляются, а от этого делалось как-то не по себе.

Тепло, душно и сыро, как в Батуми. Воздух Нью-Йорка страшно влажен (семьдесят три процента влажности) и далеко не чист. Сами ньюйоркцы, смеясь, утверждают, что у них можно достать решительно все, кроме чистого воздуха. Да и от чего ему быть чистым? Уличный мусор собирается в проволочные корзины и тут же сжигается, на виду у прохожих. Копоть и сажа несутся над головами. Из-под земли, из зарешеченных люков, посредине улицы клубами вырывается не то дым, не то пар. С верхних этажей небоскребов в глубокие узкие колодцы самых шикарных авеню летят окурки, обрывки газет, пыль и пепел. Многотысячные потоки автомобилей тоже не освежают здешнего воздуха. Его действительно как бы нет. Ему негде пристроиться.

Нью-Йорк в общем обходится без воздуха. Этот не очень чистый, суматошный город с дурною архитектурой (пожарные лестницы здесь очень часто взбираются на седьмые и восьмые этажи по лицевому фасаду здания), с сумасшедшим движением людей и транспорта в первые часы знакомства с ним чем-то ужасно напоминает большой железнодорожный вокзал в момент прибытия и отправления нескольких поездов одновременно. Суета, крики, озабоченность, боязнь опоздать, неизвестность, где какой поезд, и особенный запах гари, перегоревших пирожков, пива и вагонных уборных, характерный для всех вокзалов мира, а кроме них — для Нью-Йорка.