Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
Шрифт:
— Теперь это не протест против ареста товарищей, а прямая борьба с контрреволюцией, — сказал в своем выступлении Александр Коростелев.
В вагоне, где жили Кобозевы, народу набралось порядочно, а дверь в тамбур то и дело продолжала открываться. И вдруг на пороге появился Алибий Джангильдин.
— Ура батыру Тургая! — закричал Цвиллинг, но вспомнил, что дети уже спят, и скомандовал: — Отставить!
— Они у нас привыкли к шуму, — сказала Алевтина Ивановна, поняв причину его замешательства.
— Услышал о вас на вокзале, едва
— Поезжай в Уфу и Стерлитамак, чтобы создать еще один отряд из башкир, — предложил Кобозев, расспросив Джангильдина о его поездке.
Алибий задумался. Бровастый и большеглазый, с коротко подстриженными густыми усами, он смахивал теперь на рабочего из депо, и только смуглость прокаленного солнцем лица да морщины от привычки прищуриваться, вглядываясь в степные дали, выдавали в нем бывшего чабана.
— Надо бы мне наведаться в Тургай.
— Да ведь задача-то у нас одна, и здесь ты сейчас нужнее, — настаивал Кобозев. — Поднимешь башкир, тогда двинешься в Тургай.
Джангильдин сам учитывал всю сложность и трудность обстановки, поэтому не заставил долго себя уговаривать.
— Раз нужно — отправлюсь в Уфу. Владимир Ильич тоже решал бы вопрос, учитывая местные условия.
— Хватит о делах! Давайте ужинать, — позвала к столу Алевтина Ивановна.
Кобозев взял Цвиллинга под руку, кивнул на жену:
— Рассуди нас с ней, пожалуйста. Она хочет со всей детворой сопровождать меня при наступлении на Дутова. Где это видано?
— Петр Алексеевич, мы ведь договорились!
— Ничего мы не договорились. Я категорически против.
— Это вдвойне опасно для детей: они могут заболеть от одного испуга. И свяжете вы Петра Алексеевича по рукам и ногам, — с обычной прямолинейностью вмешался Коростелев.
Алевтина Ивановна улыбнулась, снисходительно и тепло глядя на мужчин, как смотрела иногда на упрямившихся малышей. Сами, дескать, не военные люди, а ее урезонивают. Да разве может она оставить Петра в минуту опасности?
И то, что она не возражала, а только улыбалась, убежденная в своей правоте, явно сожалея о нечуткости мужчин, заставило их умолкнуть. Все двинулись к столу, где стояли тарелки с нарезанным хлебом и солеными огурцами, а ординарец Кобозева принес из столовой полный таз вареной картошки в мундире и ведро хоть и жидковатых, но мясных щей.
— Значит, банкет в честь нашей первой общей победы и хорошо прошедшего съезда. Отлично! Хотя вина и водки не будет, — сказал Коростелев, уже оценив скромность кобозевского житья на колесах.
После ужина Цвиллинг заглянул во вторую половину вагона. Там, при тусклом свете фонаря, спали тепло укутанные малыши. Виднелись только светлые и темные их головенки.
«Вот дети революции, сны которых спугнуты грохотом перестрелок». Но они все-таки в семье, — подумал Цвиллинг, и ему до боли стало жаль своего сынишку и жену: постоянно в разлуке!
В кармане его солдатской
— Нравятся они вам? — Алевтина Ивановна, шевельнув занавеской, встала рядом, цветущая, стройная, само олицетворение женственности и материнства.
«Такие матери, не ожидая приказа, посылали и посылают детей служить родине», — подумал Цвиллинг и тихо сказал:
— Очень нравятся. Я смотрел на них и думал о своем сыне. Ему четыре года. Он маленький, хрупкий и не по летам развитый. Видимо, сказывается то, что мы с женой заняты нелегкой партийной работой и он редко видит нас. Такой малыш, а понимает, что нам трудно живется, и при встречах трогательно хлопочет — заботится о матери и обо мне.
— Видите: вы тоже его втянули в наше святое дело! Разве это не похоже на то, что вы идете в бой, закрывая собой ребенка, который всюду следует за вами? Вы обрекли его на борьбу со злом с первого дня рождения. Попробуйте сказать «нет»!
— Я никогда не говорю неправды.
— Значит, вы согласны со мной?
— Согласие не исключает тревогу и желание предостеречь вас от ненужного риска.
— Может быть, я плохая мать, но я верю в будущее и ради него ничего не оставляю в залог.
Цвиллинг промолчал, чувствуя бесполезность спора: тут было нечто недоступное ни логике, ни эмоциям убеждения.
Окна вагона, приспособленного для постоянного жилья, были затянуты бело-синим искрящимся льдом, пронизанным светом близкого вокзального фонаря. Искры на морозном затейливого рисунка витраже навевали удивительные сказки, но сильнее всякой фантазии была для Цвиллинга окружающая действительность: и этот дом-вагон рядом с боевым штабом на колесах, и кочевая семья, и весь необыкновенный семнадцатый год, засверкавший в небе истории звездой первой величины.
А рядом буднично гудели, шипели, постукивали колесами паровозы, напоминая о ближайших задачах трудной и жестокой борьбы.
Справили свадьбу Харитины с Николаем Ведякиным. Шумная и богатая была свадьба. Зятя, полюбившегося Григорию Прохоровичу казачьей ухватистостью, сноровкой и рвением послужить войску, Шеломинцевы приняли к себе в дом.
— Все бегал вроде парнишка и вдруг открылся стоящим человеком. По мысли он мне ближе родных сыновей, — сказал старый казак жене, перед которой иногда по-своему изливал душу. — Мишка у нас хозяйственный, но в башке у него не разбери-поймешь. Ему каку-то отдельну республику нужно. Не большевиков, не царя, а конституцию. А что такое конституция? Она вроде и при царе была. Писали же чего-то в газетах… Однако ежели разобраться — баловство никчемно. У Нестора вовсе в голове пустота. Этому одна конституция нужна — с Ефросиньей обниматься. О казачьем войске, о круге у него заботы нету. А вот Николай совсем другой коленкор!