Собрание сочинений. Том 6. На Урале-реке : роман. По следам Ермака : очерк
Шрифт:
— Богато живут и, похоже, дружно.
— Тогда чем ты недовольный? Чего хмуришься?
— Чего?! Маленькая разве, не понимаешь? В богатом доме живет теперь наша Фрося. Муж офицер, хоть и низшего звания. А свекор эдакий бородач-держиморда. Сразу видно — в карателях ходил. Чему тут радоваться? Об Косте говорить нечего. А мне, думаешь, легко было Коростелеву рассказывать, а после с папаней толковать?
— Все ж таки про Нахаловку-то она спрашивала? Неужто и поклона нам не послала?
— Гостинцы матери навязывала, я не взял.
Вирка
— Взял бы да нам отдал. Не вроде платы за невесту, а как военну дань. С врага-то можно брать? Берут всегда!
Когда Костя вернулся, Виркина орава была снова в сборе и вода в котелке кипела: хозяйственная Нюшка сообразила сунуть сначала в топочку два кирпича, и огонь горел под самой плитой.
Отрезали каждому хлеба, дали крошек и цыплятам.
— Надо за ними смотреть, а то кошка их утащит, — сказал Костя.
— Да теперь уш они вше равно не выраштут, — ответила восьмилетняя шепелявая Мотька.
И всем стало смешно, улыбнулся даже Илюша, который прилежно следил за тем, как Яшка и Степка устраивали на низеньком широком подоконнике гнездо для цыплят.
— Об этом нечего печалиться, — вздохнув, сказала Вирка. — Надо думать, как пробиться, покуда я настоящим наборщиком стану. Я уж так стараюсь, так стараюсь, чтобы ни одной буквочки не пропустить, не напутать чего. Глаза у меня востры, руки быстры, да вот грамота подкачала. В школе еще учиться надо.
— Ну и учись себе. Дома без тебя управимся, на своей-то воле, — заявила Нюшка, преданно глядя на старшую сестру. — Зойка и Мотька теперь помощницы…
— И мы поможем, — пообещал Митя, желая рассеять тревогу всегда задорной, смелой девушки.
— Я вам из Тургая баранчика пришлю, — сказал Костя, мысленно уже переселившийся в киргизские степи.
Нюшка ахнула:
— Живого?
— На что он вам, живой! Мяса пришлю.
Ребятишки притихли, представив такой богатый гостинец, а Мотька даже облизнулась. В это мгновение и раздался тяжкий удар в дверь, затем она распахнулась, и кто-то лохматый, большой, сопя и склоняясь под низким потолком, ввалился в каморку.
— А-ба! — взревел он диким голосом, растопырив жилистые руки, будто собирался задушить всех. — Чаи распиваете, а отец рыщет, как собака, голодный? Детушки родны — черт вас надавал! Целу жизню свет мне застили со своей маманей. Вирка, тварь, собирай манатки, марш домой!.. Чего смо-отришь? Ну, дерзка, последни космы вырву.
— Не вырвешь. Хватит тебе. Проваливай.
Вирка не растерялась, не опустила глаз, а стояла, гордо выпрямясь, прикрывая собою малышей.
В Нахаловке были большие нары; из-под них родитель, как людоед, выволакивал детей для избиения то за ноги, то за волосы. Но если успеешь забраться подальше — все-таки какое-то убежище, а тут спрятаться негде.
— Никуда мы с тобой не пойдем!
— Врешь — пойдешь! Отцовска воля главней ваших Советов! — злорадно изрек Сивожелезов. И, отшвырнув метнувшегося навстречу Костю, размахнулся, делясь в дочь полупустой бутылкой денатурата.
Митя,
— Что тут происходит?! — Резкий окрик вошедшего Александра Коростелева заставил всех обернуться к двери. — Гражданин Сивожелезов, за свои безобразия вы будете задержаны и арестованы.
— Да я ничего, — неожиданно сникнув, трусливо забормотал буян. — Я вот к дочке… Вирке своей. На новоселье… Детишков-то навестить надо.
Вирка чуть не разрыдалась при виде Коростелева, только что приехавшего с вокзала, мертвенно-бледная, подошла вплотную к отцу, посмотрела в упор, дыша непримиримой ненавистью:
— Ты нам никто. Понял? И не ходи сюда больше. Не смерди! Я тебя на порог не пущу.
— Ведите его, ребята, к постовому, а я позвоню в Совет, чтобы дали ему суток двадцать для прохлаждения и раздумья.
— А я не желаю к постовому! — попытался еще покуражиться Сивожелезов.
— Тогда именем Советской власти заявляю вам: вы арестованы, и извольте подчиняться.
— Плевал я на нее!
— На кого, гражданин арестованный?
Сивожелезов нагло ухмыльнулся:
— Да вот на дочерю свою — Вирку… — И, выходя, подталкиваемый с обоих боков, бросил от двери угрожающе: — Я тебе припомню «именем Советской власти», комиссарска потаскуха!
— Что же это, Александр Алексеич?! — ломким голосом сказала Вирка. — Радости-то у нас сколько было сегодня! Вроде праздник светлый. И вот явился, наплевал в душу.
— Держись, дорогой товарищ! Самое страшное теперь у вас миновало. — Александр Коростелев взял на руки Илюшу, легонько потормошил его и поцеловал. — Все будет хорошо, ребятишки! Отличнейшим образом все наладится при нашей будущей Советской власти. — Глаза Александра сияли: он был доволен поездкой и откровенно радовался. — Такие безобразники, как ваш отец, скоро подожмут хвосты. А ты, Вира, помни всегда о том, что ты теперь в рабочий класс вошла. Наборщик газеты — это самая почетная профессия. Подумай, сколько мозолистых рук будут держать газету, набранную тобой и твоими товарищами по работе. А мы, коллектив редакции, защитим тебя от любых бед. Помогать станем, словно многодетной матери.
— У меня и правда, как у детной матери, вся забота сейчас — ребятишек вырастить, — сказала Вирка, снова воспрянув духом.
— Вырастем, раз тятенька нам мешать не станет, — пообещала Нюшка. — Испужался он Советской-то власти. Небо-ось заюлил!
Александр Коростелев посмотрел на заплаканную девочку, и его глаза тоже вдруг увлажнились слезами.
Часть вторая
Караван-Сарай — гордость оренбуржцев — стал теперь центром заседательской суетни.