Собрание сочинений. Том 6
Шрифт:
Опанас Иванович встал и, чего никогда не случалось, погладил Григория по голове, как ребенка.
Тот припал к руке.
— Хочу я, Гриша, побить немца. И побью. А не побью — и он меня, сволочь, не возьмет. Всю жизнь я так жил, что с меня пример люди брали, а не я с них. Ну, и не те мои годы, чтоб я теперь за чужим примером бегал. Слава богу, как говорят, — не то что сады округ мои, но и племя, что округ меня, и то имело авторитет. Цымбал!.. Значит, можно человека уважать, и на работу поставить и что хочешь ему доверить — исполнит. Потом мы не день, не месяц жили… и не один век еще Цимбалы будут жить, и нам с тобой надо об них тоже подумать… Были бы мы безвестные люди — ну, тогда еще можно б побегать туда-сюда… Я вашу стратегию всегда уважал, только себя я больше уважал. И не перечь. Семью родную не подводи. Когда уж Илюнька добровольцем вышел, так тебе первейшим героем быть. И конец!
— Чорт тебя знает, Иваныч, может, ты и прав, — сказал Григорий.
— Прав, прав, — серьезно подтвердил старик. — Буди Ксеньку, переспит — тогда не добудишься ее, окаянную.
Сын засмеялся.
— Хозяевать-то хоть научилась?
— А то!.. — гордо сказал Опанас Иванович. — Я ж доканаю, если что… Шустрая, когда не спит.
Бой, шедший за горизонтом, быстро подвигался к реке, но с рассветом, когда казаки майора Цымбала вышли к развалинам брошенного кирпичного завода, зарево слилось с розовеющим небом и стало казаться, что бой, затихая, откатился назад. Дым пожаров, сходясь в низкие тучи, зловеще нависал над просыпающейся степью. Опершись на длинную пастушью палку, сторож завода сидел на скамеечке у ворот. Он объяснил, что тут пусто с прошлого вечера, что немецкие мотоциклисты залетали на секунду лишь в начале ночи, а часа два назад слышен был грохот танков в балке, километрах в трех по прямой от завода.
Итак, поле сражения было рядом. Оно лежало просторным полукругом сбитых в войлок зелено-желтых пшеничных полей с черными следами бомб, костров и щелей, с брошенными кухнями и штабелями патронных ящиков вместо стогов. По дорогам медленно двигались группы отставших бойцов. В начале седьмого часа за хлебным клином быстро, точно от ветра, поднялось низкое рыжее облако и, клубясь, стало раздаваться в стороны.
— Ага, вот они, танки, — с нескрываемым детским любопытством произнес молодой Цымбал, стоя с биноклем на лестнице, приставленной к крыше сушильного сарая.
Рыжее облако катили за собой, как скоро оказалось, шесть танков. Облако шло шестью гребнями, смешиваясь затем в одно большое и более высокое, и трудно было определить, сколько еще машин мчится дальше в его плотной завесе.
Передние шесть машин, не открывая огня, двигались фронтом, с открытыми люками. Немцы не ожидали сопротивления, пехоты за танками не было.
— Ишь, какую завесу себе поставили, — сказал Григорий, не отрывая глаз от бинокля. — Иваныч, а что, если в завесу, а?.. Эскадроном?.. Пошуровать, да и выскочить им в хвост. А у тебя не выйдет, я их остановлю.
Он перевел бинокль на четыре расчета бронебойщиков, уже занявших позиции в середине хлебного клина, в старых, еще зимою, наверно, отрытых щелях.
— Выскакивай смело на их тылы, погуляй там, — повторил Григорий.
Опанас Иванович, припадая на ногу, побежал к эскадрону.
— А я? Мне куда? — Ксеня схватила дедову руку и приложила ее к своему сердцу. — Деду, может и не вернемся живые, а?
— Со мной, внучка, со мной. Все обернется к добру.
— А при майоре кто останется? — заботясь об отце, но, может быть, и немножко робея, спросила она.
— Илюнька, к командиру связным!..
Долговязый Илюнька, задумчиво куривший за штабелями сырцового кирпича, укоризненно покачал головой.
— Не берегут у нас интеллигенцию… прямо жуть берет, — сказал он фельдшеру, уже разложившему под прикрытием кирпичей свое несложное хозяйство, и, несколько раз затянувшись, затрусил в сторону зятя Григория.
Эскадрой Цымбала стал выводить коней в сторону поля, над которым все выше и выше всходила рыжая муть.
Цымбал полагал, что лучше бы еще подпустить танки ближе, но размышлять теперь было некогда, да и не хотелось перечить сыну, подрывать авторитет. Он поднял клинок.
— За мной! — напряженно громко крикнул он, и сразу туловище его словно перетянули веревкой. Кони недружно и беспокойно взяли с места. Казаки гикнули и засвистели, рассыпаясь в низких, утоптанных хлебах.
Сначала Цымбал ни о чем не мог думать, стараясь только охватить взглядом весь свой эскадрон, но когда казаки его, круто вынося левый фланг и отставая правым, один за другим стали исчезать из поля зрения, внимание его поневоле перешло на противника. Он ждал теперь самого главного — огня танков — и не мог отвести взгляда от них. Больше он ни о чем не думал. И это хорошо, что у него была одна только мысль. Все самое страшное должно было произойти в ближайшие полчаса. Атака казаков была, вероятно, неожиданна для немцев, потому что они все еще не открывали огня по сотне коней, редкими стайками несшихся им наперерез.
Но вот головные шесть танков ударили из пулеметов, и зерно из перерезанных колосьев, как град, запрыгало в воздухе. За пулеметами вступили и пушки. Машины были теперь всего метрах в ста от казаков, многие из которых бежали пешью или стреляли, лежа на земле.
— Наша взяла! — закричал Цымбал, проскакивая между танками в рыжую завесу. Рука сама потянулась к гранате.
Гремело, рокотало и выло что-то чудовищно многочисленное, свирепое. С воем, полным чудовищной боли, неслась и падала израненная сталь. И только ее было слышно. Звуки ее летели с безумной быстротой, как рой раскаленных камней и, скрежеща, впивались в землю.
Коня несло вперед помимо его желаний. Воздух пожелтел и стал раскаленнее, пыль смешалась со светом. Цымбал как бы опустился на дно сухого потока, на самое дно — и погибал, тонул. Но сейчас ничего нельзя было сделать — ни уклониться от смерти, ни выбрать ее по своему вкусу.
Но вот грохота стало меньше. Цымбал не сразу сообразил, что прекратили огонь орудия танков. Пулеметы, однако, еще работали и, кажется, очень толково. Цымбал не видел, но чувствовал, что толково.
А пыль уже прятала в себе первые казачьи ряды. Казак за казаком исчезал в ее дымке, будто их стирали резинкой. Шесть головных танков прогрохотали мимо. Жаркая, пряная пыль защекотала глаза и ноздри. Все заклубилось перед глазами.
Вся жизнь, все мысли, весь подвиг — все было только в одном — в гранате. Он бросил первую и едва не вылетел из седла. Вторая волной свалила коня на колени. Третью, четвертую и десятую он запомнил, как длинный взрыв, в котором целое и живое — только он, Цымбал.
К удушливой, крутой, как соль, пыли прибавилась вонь бензиновых паров и запах горящей краски. Стало неистово душно. С лица стекала густая каша пота и пыли.
Приближалась третья лавина танков. Она двигалась медленно, вовсе не открывая огня, не видя, что впереди. Только сейчас, на одно короткое мгновенье, осознал Цымбал, что он делает, и с интересом, словно за посторонним, проследил, как бросает гранату под гусеницы и как после взрыва подскакивает в упор к машине и бьет из автомата по смотровым щелям.