Собрание сочинений. Том 6
Шрифт:
…Когда пыль стало проносить и сквозь рыжее месиво отдаленно блеснуло чем-то солнечным, но слой более легкой пыли все еще стоял высоко, конь Опанаса Ивановича перешел на рысь и долго откашливался и мотал головой.
«Да, где же моя Ксеня?» — вдруг вспомнил Цымбал, и пот, залепленный густым слоем пыли, опять шершаво пополз по его лицу, как червь.
Конь, боясь почувствовать передышку, вертелся на месте. Гул орудийных и пулеметных выстрелов слышался теперь сзади, у завода, и, следовательно, эскадрон Опанаса Ивановича имел короткую передышку.
«Да, где же Ксеня?» — какой-то далекой мыслью снова вспомнил он о внучке, но сейчас же воспоминание это было, как нарочно, сбито тревогою за эскадрон. Цымбал повернул назад.
Пыль была еще высока, но кое-что уже различалось. Конь навострил уши и на одно мгновение придержал шаг, потом пошел боком, вглядываясь вперед, будто из-за угла, и радостно всхлипнул — ему было, должно быть, приятно почувствовать, что есть где-то и другие дивные кони в этой перепалке.
Человек пятнадцать казаков толпились у чадящего дымом немецкого танка.
— А вот и эскадронный! — закричали они. — Здорово вышло!.. Не гадали живыми быть, Опанас Иванович!.. На тихаря взяли!.. С почином, Опанас Иванович!.. Девять штук минимум!
— Ксенька моя не при вас? — спросил Цымбал, выплевывая изо рта кусок грязи.
— Здесь я! — и Ксеня помахала ему рукой с танка. — Я одного немца вбила, честное комсомольское… — прокричала она звонким, но, несмотря на веселость, дребезжащим голосом, — вот Коля Белый свидетель… Я его лупцую шашкой, а он кричит.
— Кто, Белый твой?.. Ну ладно, некогда… По коням, хлопцы, по коням! По-за пылью надо выскочить, чтоб без потерь. А что, много у нас? — спросил он, не договаривая, что интересует его.
— Слава богу, нам не видать было, — серьезно ответил Голунец.
— А сколько осталось, так осталось, — по-взрослому сказал Белый.
Казаки вскочили на коней и, рассредоточась, снова поскакали в последней мгле пыли к той балке, из которой выходили танки.
— Коли живы останемся, так и выпить есть чего, — сказал Белый, догоняя Цымбала. — Я, Опанас Иванович, трофея три фляги организовал. Коньячишко. Да плохонький, симферопольский, — говорил он, подыгрываясь под взрослого и вполне самостоятельного казака.
Опанас Иванович не перечил — пусть выхваляется, в бою можно.
— Так то ж не коньяк, дурной, — сказал он, чтобы задеть Кольку Белого. — То ж обмывки с бочек. Коньяк только в царское время хорош был. Шустов назывался. То да. Напиток.
— Нет, Опанас Иванович, армяне выдают продукт градусов на шестьдесят.
— Армяне, они могут. У них виноград подходящий. А букета нет.
— И букет есть, Опанас Иванович, и какой букет! С привкусом коньячок. Пахнет сладко, а на языке сухо, чуть расхождение такое, тонкая вещь.
— Да ну тебя! — отмахнулся Цымбал. — Двадцати годов нет, а тоже в коньяке понимает… Бери правей, действуй! Опять внучка у меня запропала… Ко мне не жмись… Пошли… Ай-да-ла-ла! Ой-да-да-да!
— Ого-го-го! И-и-их! — дико и отчаянно подхватил Белый, беря правее, и тотчас, будто привидение, растаял в тумане пыли.
Балочка была метрах в двухстах. Немцы оживленно бегали между машин-цистерн и машин-мастерских, с любопытством разглядывая вынырнувших из пыли казаков. Им казалось невероятным, чтобы на них наступали всерьез. Но когда Белый стал рубить солдат, суетившихся у цистерны, то остальные, стреляя, ахая, залегая в укрытия, бестолково растеклись кто куда, и у машин опустело.
— Поджигай! — распорядился Цымбал.
Белый уже выбивал дно немецкой бочки с горючим. Ксеня папахой черпала бензин и, хохоча, поливала им моторы машин.
Подскочив над землею, пламя обрушилось вниз и, виляя в хлебе, травах, лужах бензина, побежало в разные стороны огненно-черным потоком.
Как потом оказалось, эскадрон Цымбала атаковал авангард немецкого танкового корпуса и, уничтожив шестнадцать танков, затесался между головным отрядом и его базами. Не ожидая сопротивления, немцы дрались бестолково, как бы удивляясь сражению, которое происходит так ненаучно, глупо и возмутительно.
К шестнадцати танкам, уничтоженным, зажженным или исковерканным казаками Опанаса Ивановича, Григорий прибавил еще девятнадцать, которые он остановил полковой батареей и бронебойщиками. Побитых цистерн и грузовиков в тот день не считали. Вклинившись между частями корпуса, безмятежно валившими по безлюдной степи, казаки дрались без приказов, без связи, без кухонь, без всякой перспективы на завтра. За спинами их была переправа по реке и там пехота, которая верила им, и они дрались только как бы за эту пехоту.
Сражение их, как мелеющая степная речка, никуда не впадало, а впитывалось в сухую землю и без следа пропадало в ней.
Часа в два дня второй эскадрой во главе с комиссаром смял мотоциклетный полк, потеряв при этом всего пять казаков, но среди них и самого комиссара.
На хуторе Одиноком Федор Голунец с полусотней отставших красноармейцев пожег немецкие обозы. Петр Колечко захватил в плен целых четыре танка с экипажами, и его сын Никифор сжег полевую радиостанцию.
Степь, поутру безлюдная, дерзко оживала к вечеру. Все живое, что таилось в ее оврагах, в степных базах и отдаленных хуторах, сходилось к бою.
Уж везли какие-то кооператоры свои запасы, пастухи сгоняли к жилью стада, рассыпанные по далекой степи.
Знойный и ветреный день сменился облачным, когда Опанас Иванович, изморив до крайности коней, возвращался на кирпичный завод. Кони шли в поводу, только на некоторых сидели раненые. Более тяжелых несли на бурках или везли на ручных тачках, подобранных по пути.
Облака грозно выплывали на середину неба, выскакивая одно из другого. Они быстро грузнели, припадали к земле и потом уже еле волочили свои плотные, тугие, как синяки, тела.