Собрание сочинений. Том 9

Евтушенко Евгений Александрович

Редиска

22 января 2009 года я вылетел на весенний семестр в университет города Талса, штат Оклахома, где преподавал русскую поэзию. В дорогу я захватил недавно вышедшую книгу моего товарища, с которым мы прошли 7 сибирских рек, – бывшего известинца Л. Шинкарева «Я это все почти забыл». Она посвящена дружбе со знаменитыми чешскими путешественниками Иржи Ганзелкой и Мирославом Зикмундом, его и моими близкими друзьями, дружбе, которую не смогло разрушить даже ничем не оправданное трагическое вторжение брежневских танков в братскую страну. По-моему, это самая лучшая, самая правдивая книга о том, как все это произошло, написанная с человеческим тактом, свойственным искреннему сопереживанию. Мои соседи по самолету – интеллигентные думающие люди заметили, что у меня глаза на мокром месте. Мы невольно разговорились о многом, в том числе и о том, как грубость, насилие, унижение других людей ставят под угрозу наши надежды и взаимоотношения – иногда необратимо.

Одна из наших попутчиц поведала нам историю, которой она была свидетельницей в прошлом году. История, вроде бы крошечная, но вырастающая до символа: одна безответная пенсионная бабушка продавала недалеко от ВДНХ выращенную ею редиску, которую отобрал у нее милиционер, да еще и составил акт в отделении. Все это – и глобальное, и вроде бы крошечное, частное – вдруг горько и пронзительно соединилось во мне.

А рядом с метро «Алексеевская»алеют редисок мазки,как будто бабусями сеютсяна серых асфальтах Москвы.На бывшие ящики манговыебабуси кладут их пучки,пиарствуют, но не обманывая:«Хрустявые, с грядки почти».Но без уваженья и жалостиоблавы идут на бабусь.Кому же сегодня пожаловаться,тебе, пенсионная Русь?Одна в отделенье отчаянноредиски пришла выручать:«Начальника, дайте начальника…Не то пропишу вас в печать!»А рядом путана из Болшеване

стала сидеть в стороне:«Ты, бабка, рыдай, да побольше —начальник идет в окне…»Летел я над всем человечествомпод сдержанный «Боинга» ревс приросшим и в небе отечеством,и с книгой твоей, Шинкарев.И мне удивлялись попутчики:«О чем это плачет поэт?»Я плакал о Ганзелке, Дубчеке,о наших надеждах тех лет.Нельзя допускать униженияс опаздыванием стыдани перед страной, ни пред женщиной —ведь каждый из нас, как страна.И, танками весь переломанный,я чувствовал боль в позвонках,лишь книга – не Ленина – Ленинатепло сохраняла в руках.С тобой был я рядышком, Боже,но слышалось вновь, как во сне:«Ты, бабка, рыдай, да побольше.Начальник идет в окне».С глазами навек виноватымия взгляд с облаков не сводил.Начальника в иллюминатореискал я и не находил.22–23 января 2009,самолет Москва – Талса

Раиса

Ее понимать не хотели — и в сердце не принимали,когда она в туфельках нежных ненашего Бруно Мальи,российская первая леди, по самолетному трапусходила, изящно ступая по зависти и по трепусвоих соотечественниц, мужьями-пьянчугами изувеченниц,увидевших в ней не Россию и не себя в ее образе,а выскочку из навоза какой-то Ставропольской области.Но как же вы в ней не приметили ту девочку, что, неодета,вцеплялась в рукав, приветливого даже к чекистам, деда,когда его уводили, а он улыбался внучкескрылся вдали за рядами заиндевелой колючки…Ей столько раз это снилось, но шла в МГУ на экзамен.А слез-т в глазах теснилось, и Маркс был размыт слезами.Понятно, чего ей стоило выйти не за генсека —за внука других арестованных, родимого человека?Он с нею делился устало и страхом своим, и болью.Она ему только шептала: «Не бойся, ведь я с тобою».А то, чем пугали морозно, как не свою, а чужую.Он скрыл, прилетев из Фороса: «Вот это не расскажу я».Но шли про нее анекдоты, с пошлятинкой, заковыристые.«Нам бы ее заботы! Чего она так расфуфыривается!»Родные, как жить нам в надежде, когда вас по-самодурьии вкус раздражает в одежде, и просто небескультурье?Как русские к русским жестоки!Где зависти этой истоки?Живых поедают, вгрызаясь. Доест и покается зависть.На кладбище шепот роился:«Прости нас, Раиса…», «Прости нас, Раиса…»Шли письма сквозь все расстоянья,и были они все душевней.Становятся лишь покаяньяв России дешевле, дешевле…7 февраля 2009

«Я еще не налюбился…»

Я еще не налюбился,Я всех женщин не добился,но в осколки не разбился, —склейка поздняя смешна.Перелюбленность опасна,Недолюбленность прекрасна.А залюбленность страшна.2009

Недогрех

Мне сказала одна бабушкадевяноста с лишним лет:«В тебе столько бесшабашного,твому носусносу нет.Хорошо, что им шмурыгаешьв направленьи женчин всехи ноздрями ишо двигаешь,чутко ишешь недогрех.Я, сыночек, умираючитак скажу,хоть это срам,по грехам тоскую ранешним,больше —по недогрехам…И такую думку думаюо когдатошних тенях,что была кромешной дурою,столько в жизни потеряв…»Знаешь, бабка,здесь у Качуга,завораживая всех,ходит,бедрами покачивая,мой последний недогрех.Между желтыми лампасамизаиркутских казаковносит запахи опасные,позаманней кизяков.И мой грех неизвинительный,что, краснея, как юнец,я с чего-то стал стеснительный —все же лучше, чем наглец.Настроенье самолетненькое,так, что кружится башка,и желанья-то молоденькие,да и ум —не дедушка.Ты соблазном не укачивай!Я,влюбляясь впопыхах,во грехах моих удачливый,но лопух в недогрехах.И во снах,другим невидные,меня мучат не стихи, —к сожалению, невинныевсе мои недогрехи…2009

Роман с жизнью

Какие-то люди должны жить всегда.Без стольких так пусто, без стольких – беда.Мы – сироты в мире без мамы своей,а мамы – как сироты мертвых детей.И если детей отнимает война,ничем не оправдываема она.Как больно плечу тосковать без конца,когда на плече нет ладони отца.Кого упросить, чтобы кто-нибудь спасдрузей, умирающих ранее нас?Нам друг закадычный, душевный, простойне менее нужен, чем Пушкин, Толстой.А если любимые наши больны,их ранняя смерть не добрее войны.Нет вовремя смерти, нет вовремя зла.От зла никого еще смерть не спасла.И пусть от несчастий своих на земленикто не доверится пуле, петле.Меня научили, а кто – не скажу,ходить между змей, по огню, по ножу.Мне в книгах бессмертных Матенадараноткрыл панацею от смерти и ран!В песках, на Памире и в дебрях всех чащя буду всегда на помине легчайш.Среди всех обманов любовь – не обман.Нет выше романов, чем с жизнью роман!Я, жить не умевший, вернусь весь в росе,навек не умерший, моложе, чем все.Ромашковый луг подмигнет мне молчкомиз белых ресниц золотистым зрачком.И зазелененные джинсы моине выдадут новую тайну любви.И хоть бы одной уцелевшей строкойсниму с вас печали легко, как рукой!2009

Обгон (il sorpasso)

Памяти моего друга – великого итальянского актера Витторио Гассмана, гениально сыгравшего роль пытающегося обогнать всех и вся и остававшегося одиноким бабником в фильме Дино Ризи «Обгон»

Преподавал я синема в Нью-Йорке,а поскользнулся на арбузной корке.Две пенсионных бабушки-студентки,боясь, что их запишут в декадентки,испуганно сбежали с кинокласса,увидев итальянский фильм «Sоrpasso»,где, мышцы выставляя полуголо,по пляжам забавлялся «донайоло»как воплощение «донайолизма»,что в США страшней социализма.А может быть, – пытаюсь догадаться —им захотелось Гассману отдаться,но поняли они, что слишком поздно.Травмировало. Видимо, серьезно.Они вбежали после этой выставки,еще дрожа, на кафедру лингвистикии за ущерб моральный возмещеньяпотребовали в гневе возмущенья.Но там, под маской скрыв лицо поэта,был итальянец Питер Караветта.И он воскликнул им в порыве страстном:«Неужто не понравился вам Гассман?»А что затем? В глаза взглянув друг дружке,вдруг покраснели милые старушки…Витторио, неповторимый Гассман,когда воспламенялся, то не гас он.Конечно, обгонять небезопасно,но скушно без обгона, – без Sorpasso!Витторио, я по тебе тоскую —ты выбрал сам большую жизнь такую,что ты не сможешь жить потусторонне,как «донайоло» [24] или «истрионе» [25] .Витторио, как два огромных грома,мы громыхали в Опере ди Ромапо-русски, итальянски, но дуэтом,как будто стали сдвоенным поэтом.Нам только б с края сцены не сорваться.Бессмертие? Оно – обгон, Sorpasso!Витторио, а я к тебе собрался.Хочу я прыгнуть в тот экран, в «Sorpasso»,в тот плохонький смешной автомобильчик,всех в мире обгоняющий обидчик,и мчать, сигналя хриплою сиреной,в наполненной любимыми вселенной,где нет для нас забытых и забывших,где нет друзей или любимых бывших,и рядом с еще юным Трентиньяномбыть заводилой, лихачом, смутьяном,но с разницей одной – чтоб эта смутане принесла случайно смерть кому-то.2009

24

Д о н а й о л о – соблазнитель, бабник (итал.).

25

И с т р и о н е – лицедей (итал.).

Дворовый футбол

М. Голдовскому

Футбол дворовый, не ковровый,со штангами ив ржавых труб,мне корешами был дарован,и не был жлобским, не был груб.Футбол был выше пионерства,сорвиголовством хоть куда.В нем не было легионерства,а легион мальчишек – да!Чья музыка в задорных зовахзаманивала все звончей?Да это музыка кирзовыхв заплатках, в трещинах мячей!Вся пацанва тогда болелаза Бабича, и за Борэля [26] ,за Хомича, и за Бобра.Мы, чтоб добыть себе билеты,всю ночь стояли до утра.Плюшиха, Разгуляй, Бутырка —какая там была притирка! —ребро к ребру плечо к плечу,но слаще все-таки протырка —во мне все это не притихло —туда протыриться хочу!И под удар, симфоний стоящ,был вдохновенен до седин,отбив ладони, Шостаковичболельщик наш номер один.Люблю футбольную дворовость!О, сколько в этом есть красы,когда стрельцовость и бобровостьмне снятся в форвардах Руси.Порой расстроишься, однаконадежда снова проблеснет.Давно ли матч – шедевр в Монаконас вновь объединил в народ?А за бобровской той породойпо кромке шел и мой глагол,и в несвободе был свободойДворовых гениев футбол.Март 2009

26

Б о р э л ь – кличка футболиста и хоккеиста ЦДКА, а потом ВВС, Александра Виноградова.

Никита Симонян

Увы, и недоумки-грандыв футболе есть по временам,но не к лицу не вспомнить нам, —был высшим разумом командыНикита Палыч Симонян.Он смолоду был прозван Палычиз уважения к нему.Он был Разумно Поступалычпо отношенью ко всему.Он обладал мягчайшим даромутихомирить забияки, сбитый вкрадчивым ударом,умел не мстить, а забывать.Он видел поле всею кожей,как будто вся она из глаз,и, на «звезду» был непохожий,и скромный был не напоказ.И можно ведь прожить без мата,себя изысканно вести,наказывая грубость мягкои твердость мягкостью спасти.И Симонян с любой нагрузкойиграл так вежливо в футбол,как будто был в команде русскойсамой Армении посол.Март 2009

Вадим Синявский

В ЭсЭсЭсЭр необходимый,как черный хлеб или лаваш,был хрип Синявского Валима,летящий к нам через Ла-Манш.И в репродукторы дышалимы, внуки каторг и лучин.Нас всех смотреть футбол ушамиВадим Синявский научил.Мы, веря с искренностью детскойв наш краснозвездный третий Рим,болели за Союз Советский,и был распад непредставим.Футбол мы слушали на кухне —он из тарелки черной шел,и колокольно сквозь их «кокни» [27] звучал наш каждый звонкий гол.Взаимоненависти скотскойне знал наш коммунальный чад.Был круг болельщиков московскийголубоглазый, и раскосый —из еврейчат, и татарчат,из стариков, мальцов, девчат,где Сулико, и Фатимат,и не забыть шалавы Груньки,чьи подрастающие грудкии нынче в памяти торчат.Когда, в ворота наши метясь,к нам прорывался Стенли Мэтьюз,чуть не кричал Синявский: «Стой!» —и был главней, чем Лев Толстой.Когда в Москве ночами бралисоседей, дедушек, отцов,то в Лондоне на поле брани,незримы в лондонском тумане,сражались тыщи огольцов.«Шаланды, полные кефали»как гимн мы пели, голодны.Мы кипяток пустой пивали,а все же счастливы бывали —всем ЭсЭсЭром забивалив ворота Англии голы…17 марта 2009

27

К о к н и – лондонский простонародный жаргон.

Ревность

Люблю тебя, когда меня ревнуешь.Так молния отмщает свысока —и подожжет деревья и траву лишь,а после дом и даже облака.Люблю тебя, когда меня ревнуешь.Прекрасен полный взрывчатости взгляд.Такое можно испытать в раю лишь,когда испепеляет он, как ад.Люблю тебя, когда меня ревнуешьи, перебив тарелки все в дому,из рук ты вырываешься, рванувшись,к твоей обидной тайне – к никому.Люблю тебя, когда меня ревнуешьк друзьям, вину, политике, стране,к стихам, – как будто скрытно ты рифмуешь,но лучше удается это мне.Люблю тебя, когда меня ревнуешьк шкилетикам на шпильках-каблучках,к толстушкам, от души ревмя ревущим,к моделям в разбрильянтенных очках.Ревнуй меня и кожей и глазами,ревнуй меня, как вьюга, как обвал,брось ревновать, чтоб я от страха замер,да вот не умер – сам бы взревновал.2009