Собрание сочинений. Том первый
Шрифт:
— Ну нет, дорогая, — остановил он ее с улыбкой. — Мы с тобой грешим, конечно, но не настолько, чтобы не вылезать из церквей. Ведь мы всего восемь дней как женаты.
Она даже покраснела, рассердившись. Как, ее рвение служит ему мишенью для двусмысленных шуточек! Да, да, он еще до свадьбы рассказывал ей сальные анекдоты, думая ее развеселить. Она уже тогда предчувствовала, что ее ждет, и вот теперь он предстал во всей красе. Добрались только до Венеции, а он уже потерял к ней всякое уважение. Что же будет, когда они попадут в Рим? Это все алкоголь! Вот сейчас она припомнит ему, где и как он пил. В Брно, в Вене, в Любляне, в Триесте и на палубе парохода по пути из Триеста
65
Кровь Христа ( лат.).
— Дорогая, тебе буквально все представляется в черном свете, — начал он спокойным, рассудительным тоном. — Да, я срывался, но только для того, чтобы защитить свое достоинство. Наряды, что ты взяла с собой, несколько экстравагантны, поэтому нечего удивляться, что в Пратере тебя не сочли дамой. Да, признаю, я пил чуть больше обычного, но кто, дорогая моя, кто, моя радость, в этом виновен? Только ты одна. Ведь это ты, не дав мне даже как следует поесть, таскала меня по историческим местам. Ты по целому часу стояла перед каждым булыжником и слушала, кто и когда поставил его на самой дороге. Так что, душа моя, не удивляйся, что я с отчаяния… Лично я все представлял себе иначе. Я думал, что весь месяц мы, как нормальные молодожены, проведем где-нибудь в лесной глуши или на курорте…
— …чтобы сэкономить на мне, да? — разразилась она. — А сэкономленное потратить. И неизвестно, с кем. Кто знает, может, у тебя есть кто-нибудь, кроме меня. Я убью ее, убью себя, тебя…
— А еще кого? — язвительно спросил он.
Она снова залилась слезами.
Взяв у нее путеводитель, он перелистал его и, дабы ее успокоить, произнес:
— Посмотри, какая красота прямо перед нами. Это палаццо Дарио, один из первых дворцов позднего Возрождения…
Немного помолчав, она сказала:
— Дай-ка сюда путеводитель.
Он протянул ей книжку, которую она, поджав губы, швырнула в воду.
— Что ты делаешь, дорогая?
— То же, что и ты со своей шляпой, когда мы поездом ехали через Земмеринг и ты перепил коньяку.
— Ну, знаешь ли, — рассердился теперь он. — А тебе нечего было вчера в отеле «d’Italie-Bauer» стрелять глазками на итальянских офицеров!
Она вскинула голову, отерла слезы и сказала:
— А что тут такого? Просто один из них был похож на пана Марека, моего постоянного кавалера в школе танцев. — И невинно добавила: — Помнишь, он еще так плакал на моей свадьбе.
Он закусил губу и не ответил. А что он мог ответить? Что итальянки хорошенькие? Это было бы глупее глупого: только вчера он говорил ей, что ни одна из них ему не нравится. Что оставалось делать? Он окликнул гондольера и, протягивая лиру, на ломаном итальянском языке попросил его что-нибудь спеть. Тот затянул песню на жаргоне гондольеров:
— Vu x'e caro e x'e belin; ma x'e tanto scarmolin. Che una mumia mi par'e! Vu x'e belo e x'e grasset! Via! Sclarqemose, destachemose, e passemola cosi! — Как ты
И молодые супруги, не понимая смысла благозвучной песни, — отраженная многочисленными палаццо, она неслась над водами Canale Grande, — поддались ее очарованию и нежно взглянули друг на друга.
— Che una mumis mi par'e! — Как мумия.
— Дорогая, — сказал пан Калиста, целуя ей пальцы, — дорогая, я просто несносен. Знаешь, моя радость, коли тебе хочется, давай перед обедом осмотрим свинцовую камеру и зал пыток во Дворце дожей, накормим голубей на площади святого Марка…
— А на обед закажем морских раков, — подхватила она победным тоном, подставляя руки для поцелуев.
— Само собой, дорогая, — подтвердил пан Калиста, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.
История поросенка Ксавера
Поросенка Ксавера кормили мелассовыми кормами. Имя Ксавер дал ему управляющий имением в честь государственного советника профессора Ксавера Кельнера из Меккера, крупнейшего авторитета в области науки о кормах, которому принадлежит следующий блестящий афоризм: «Ввиду того, что меласса, по моим всесторонним наблюдениям, производит такое великолепное действие, ни один вид корма не заслуживает такого внимания, как это домашнее средство».
Поросенку Ксаверу меласса шла на пользу. Он толстел с каждым днем и философствовал в своем роскошном хлеву о жизненных наслаждениях, копаясь рылом в мелассовом корму и запивая еду отличным молоком. Время от времени его навещал владелец, граф Рамм, и говорил ему:
— Вы поедете на выставку, мой мальчик. Будьте умником, кушайте как следует, не осрамите меня!
Иногда заходила графиня.
— Ах, какой он большой и красивый — мой милый Ксавер! — с сияющим взором восклицала она.
На прощание оба говорили:
— Доброй ночи, дружок! Спите спокойно…
А поросенок Ксавер нежно жмурил глазки вслед уходящим и так мелодично хрюкал, что графиня говорила супругу:
— Слушая нашего Ксавера, я начинаю верить в переселение душ.
Заходили к нему и гости хозяев. Они выражали по-французски, по-немецки, по-английски свой восторг перед почтенным поросенком, фотографировали его себе на память.
Он был розовый, как только что выкупанный младенец, и на шее у него красовалась кокетливо повязанная огромная бархатная лента.
— Ваш Ксавер, милый граф, несомненно получит на выставке первую премию, — предрекали джентльмены, аристократы, друзья графа.
Нежный супруг преподнес Ксавера графине в числе других подарков в день ее рождения. Так что Ксавер принадлежал теперь только ей, безраздельно и неотъемлемо ей одной. И граф был обязан поросенку таким пламенным поцелуем, словно это был не толстый, мирный, флегматичный поросенок, а красивая дикая свинья.
Как только Ксавер перешел в собственность графини, были приняты еще более строгие меры к охране его здоровья. Его перевели в особое помещение с проверенной системой вентиляции, обеспечивающей идеальную чистоту воздуха. Он имел свою ванную, свой ватерклозет, отделанный со вкусом, свойственным всему графскому роду. Всюду были развешаны термометры, и приказчик Мартин получил указание измерять температуру воды и молока, предназначаемых для Ксавера, — строго следя, чтобы уровень ее ни в коем случае не отклонялся от предписанного ветеринаром. Как же можно было допустить, чтобы столь хрупкое существо простудило желудок? Ведь от этого у него мог бы начаться хронический катар, бедняжка приобрел бы жалкий вид, и графине пришлось бы плакать.