Собственность Шерхана

Магдеева Гузель

Я на дочку глянула — спит у папы на руках, хорошо все, и бросилась помогать старушке.

— Дай, — попросила я и забрала стопку тарелок. — Тяжёлые же, не таскай сама, вон мужиков сколько, пусть помогают.

— Я не пойму, — шёпотом спросила она. — Этот вот сидит с Верой, он новый или старый?

— Новый, — снова покраснела я.

После завтрака, после того, как дочь покормила и перемыла посуду, снова осталась одна, один на один со своими мыслями. Вера спит в люльке, а я все думаю, как же Имрану сказать, что замуж за него

не пойду. Неправильно это. Мужики все на улицу высыпали, что-то бурно обсуждают, жестикулируют. Я Веру оставила в гостиной под присмотром Снежинки и решилась отлучиться на пять минут. Полезла на чердак.

Дом этот нашей семье много-много лет принадлежал, и чердак это просто семейный музей. Здесь в чехле и висело мамино платье свадебное, это я помнила ещё с детства. Тут сухо было и чисто, оно сохранилось, пусть и запылилось. Я как следует его отряхнула и вниз понесла.

Соблазн велик. Я просто примерю и посмотрю, какой была бы невестой. Одним глазочком, и никто кроме меня не увидит. Спустилась, в окно глянула — Имран уехал. Вот и отлично, никто меня не застукает.

Шёлк холодил кожу, скользил, крючки на спине отказывались застегиваться, но я справилась. Оказалось, что мы с мамой были фигурами похожи, только моя молочная грудь едва в корсет влезла. На подоле старое пятно, но удовольствия от любования собой оно не портит.

— У Шерхана нет денег на новое платье? — раздался вкрадчивый голос сзади.

Я вздрогнула и едва не подпрыгнула. Повернулась — Чабаш стоит, привалившись к дверному косяку и на меня смотрит. Мне все равно, что он обо мне думает, не им занято моё сердце, но я вдруг понимаю, как со стороны выгляжу. Вся в пыли после лазаний по чердаку, в платье, которое десять лет в шкафу провисело и едва на груди сошлось.

— Это просто семейная реликвия, — сказала я. — Если бы я выходила замуж, я бы купила новое. Но я не выйду.

Вот, озвучила наконец слова, ещё бы набраться духом и сказать их Имрану. После того, как родила ему дочь. После того, как отдавалась ночью, да так, что до сих пор внизу живота ноет, а стоит только вспомнить свое бесстыдство, как алеют щеки.

— Вот как? — вздернул бровь Чабаш. — Впрочем, это не моё дело. Я проезжал мимо, заодно бумажку тебе на подпись привёз.

Я прекрасно знала, что с этим бы справился его юрист. Зачем приехал? Посмотреть? Что же, вдосталь тогда на меня налюбовался, век бы ещё не видеть.

Я взяла документ и села. Строчки сливались перед глазами, я ровным счётом ничего не понимала, что читаю — слишком много юридических терминов, а я в изоляции росла и на пианино играла. Моё замешательство от Чабаша не укрылось, головой только покачал.

— Я подпишу, — решительно кивнула я, и прошла к журнальному столику, шелестя старым платьем. — Я думаю, ты меня не обманешь.

Взяла ручку, и уже почти подписала, когда Чабаш тихо сказал сзади, тихо, но каждое его слово впечатывалось в подкорку.

— Дура, — усмехнулся горько. — Я легко

тебя обману. Ты даже не поймёшь, пока поздно не станет. Тебя любой обманет. Не потому, что дура. Потому что ты слабая молодая девушка с ребёнком на руках. Ты понимаешь, что будет, если Имран со своими людьми отсюда уйдёт? Ты совершенно не защищена будешь, хотя признаю, твоя бабка вполне может поколотить кого-нибудь скалкой. Но ты не сможешь за ней прятаться. Тебе нужен кто-то сильный, это правда жизни. Чтобы, когда придёт твой дядя, да любой мужик, считающий, что он вправе обидеть тебя, твою дочь, отнять то, что тебе принадлежит, обломал зубы. И никто не защитит твоё дитя лучше, чем её отец.

Глава 39

Шерхан

Иман смотрела на меня внимательно.

Иногда даже не по себе становилось: как этот маленький комок, умещающийся в моих ладонях целиком, точно котенок, так много места занимает? В этом доме. В моей жизни.

Ее взгляд был взрослым, серьезным. Словно думала: всё-то я, папка, про тебя знаю.

Как ты на свободе оказался.

Какой ценой.

И я знал, какую цену мне пришлось заплатить за то, чтобы сидеть сейчас здесь и держать свою дочь в руках.

Другие бы сказали: скрысился, но я никого не предавал.

Уйти, уступив свое место другому человеку, отойти от дел под обещание, что мою семью не тронут. Конечно, в играх больших дяденек грош цена любому слову, но я тоже не пальцем деланный.

— Не бойся, — сказал Иман, — твой папка не дурак. Порешаем все по-умному.

Она приоткрыла рот, показывая маленький язычок, точно дразнилась. Беззубая, смешная. Руки маленькие — за палец держится всей пятерней, но сколько силы в ней, в моей дочери.

Хватка — от души. Я кивнул одобрительно. Иман Шарханова такой и должна быть. В ней аварская кровь пополам с княжеской течет, гремучая смесь.

Поцеловал ее в щеку, а она поморщилась недовольно. Щетина отросла, колется, и дочке явно не нравился колючий папка.

— Ладно, не бузи, побреюсь я.

Ради нее не только побриться, ради нее я горы свернуть готов, не то, что бритвой по роже водить. Погладил по нежной детской щеке пальцами, любуясь. Так она на мать свою похожа, необъяснимо. А говорят, восточные гены доминируют. Ни хрена.

Как бы хорошо с дочкой не было, а к делам возвращаться надо. Я ее Белоснежке, появившейся на кухне, в руки передал, скользнув ладонями по ее тонким пальцам. Она дочку подхватила, прижимая к себе, а сама мыслям своим хмурится, общения избегает, в глаза мне не смотрит. Воркует преувеличенно громко с дочерью.

— А сейчас мы тебя переоденем, сухой памперс возьмём. Кто у нас самая красивая девочка на свете? Конечно, ты.

И отвернулась быстрей от меня. Тут все ясно, задумала очередную херню. Лизу я считывать научился.