Собственность Шерхана

Магдеева Гузель

— Я не сдамся, — говорю я вслух, чтобы себя приободрить. — Я вырою подкоп.

Обхожу насильно навязанные мне владения. Инструментов, разумеется, никаких нет, но я нахожу вполне удобную палку и ею начинаю ковырять стену. Примерно через час понимаю — бесполезно. Там тоже бетон, везде, поверх него только несколько сантиметров нанесённой земли. Меня не видит никто, я могу позволить себе быть слабой. Сажусь и плачу. Наверное, жалко выгляжу, даже в темноте видно, насколько грязным стало моё красивое платье.

Думаю

о том, как сердилась утром на мелочи какие-то, на ерунду, одна побыть хотела. Вернуть бы все назад, я бы ценила каждое мгновение этой суетливой, но такой спокойной жизни.

А потом он возвращается. Я к тому времени замёрзла настолько, что мне тяжело двигаться. Даже зубами стучать перестала — на это тоже требовались бы силы. Дядя откидывает люк, ко мне спускается.

— Что, стала более сговорчивой? — усмехается он. — Или до ночи оставить сидеть?

— Вали, — с трудом выговариваю я. — Я предпочту одинокую смерть разговорам с тобой.

— Ишь, какая, — качает головой он. — А я ведь по хорошему хотел. Ну, подумаешь, попортил бы тебя, так женился бы потом. Знаешь, двоюродный дядя это не кровная родня, расписали бы. Деток бы наделали… Все бы в семье осталось добро. А ты…мало того, что завод отдала, ещё детей от них рожать вздумала…

Приближается ко мне. Он словно и правда, даже не зол уже, так, огорчён просто тем, что я такая нехорошая. Наклоняется ко мне, смотрит внимательно, а потом пощёчину даёт. Звонкую. Такую, от которой в ушах звенит, а в глазах все вспыхивает алыми всполохами.

— Теперь все по-моему будет, — продолжает он.

Рвёт моё платье, обнажая ноги. Вновь наваливается всем своим телом. Но я не та уже. Я не буду плакать. Я буду сражаться. Тянусь к его шее. Она пахнет кислым, застарелым потом. Открываю рот, что есть сил, вбирая в себя его плоть. Кусаю. Кусаю так сильно, что во рту становится солоно от крови.

— Сука! — кричит дядя.

Отшатывается от меня. Дышит тяжело, словно загнанный зверь. Молча друг на друга смотрим. А потом сверху раздаётся незатейливая мелодия — телефон звонит.

— Я вернусь, — говорит дядя. — Ты не сможешь сопротивляться вечно. Вернусь, все будет иначе.

Поднимается. Крышку люка захлопывает за собой. Говорит по телефону наверху, наверное в погребе плохо ловит. Я не прислушиваюсь. Я думаю о том, что он сказал. О том, что он прав. Он сильнее меня и сопротивляться я долго не смогу.

— Лучше сдохнуть, — шепчу яростно.

А потом рву платье. Ему и так изрядно досталось, поэтому на полосы оно расходится легко. С длинными лоскутами поднимаюсь наверх. На крышке — ручка. Обматываю её полосами ткани, переплетаю их, стягиваю, а потом привязываю к верхней ступени лестницы. Здесь все добротно сделано, на совесть, первый натиск выдержит. И это явно лучше, чем ничего.

Когда дядя возвращается, я дрожащими руками продолжаю свою работу, все кажется, что мало, больше

надо. Дядя дёргает крышку, понимает, что я сделала и витиевато ругается матом.

— Дура, — кричит он. — Я вернусь и привезу болгарку! А ещё лучше, я просто заберу твою дочь! И уж она точно будет послушнее тебя, она будет хорошей девочкой!

Он лжет, шепчу себе я. Он не доберётся до Веры теперь. Слезаю с лестницы. В куче тряпья нахожу старое, погрызенное мышами одеяло, заворачиваюсь в него и жду. Жду, когда мой будущий муж заберёт меня из этого ужасного места, а уж в этом я ни на секунду не сомневаюсь.

Глава 47

Шерхан

Кровь стучит в висках громко.

Дорога до дома Вяземских занимает одиннадцать минут.

Одиннадцать долбаных минут, но я все ещё верю, будто успею, вдавливая педаль газа до упора в пол, выжимая из тачки все, на что она только способна.

Сигналю, пролетая на красный несколько светофоров, чудом избегая аварии. Я не смотрю в зеркала заднего вида, вообще ничего не вижу, кроме дороги впереди.

В поворот вхожу на скорости, машина кренится, но все же равновесие выдерживает.

Дом Вязеских возвышается над забором, тёмный, мрачный, ненавистный.

Дом, в котором, блять, сколько секретов, что его проще снести, с землёй сравнять.

Внутри клокочет злость, ярость даже, и каждое движение мое пропитано этим чувством.

Я залетаю внутрь, бесполезная охрана шарахается в разные стороны от меня.

Мне орать хочется, выбить из каждого душу, но голос впервые в жизни меня предает, когда я слышу, как надрывно кричит дочь.

Мать стоит посреди гостиной с ней на руках, пытаясь укачать, а Иман во всю силу лёгких надрывается, ее крохотное лицо раскраснелось и сморщилось, точно ей больно.

Мать с Надей спорили о чем-то на повышенных тонах, ребенка поделить не могли.

— А нечего было ее вчера заставлять жирное мясо есть, — кипятилась Надя, а мать почти рычала в ответ, исступленно качая дочку на руках:

— Нормальная мать есть должна! У нее молоко пустое!

От женских криков башка разрывалась, я смотрел две секунды на все это безобразие, а потом рявкнул:

— А ну, успокоились все!

Мать и Надя разом смолкли, и только дочка, заслышав мой голос, заблажила ещё сильнее.

Я руки к дочери протянул, взял осторожно у матери и к себе прижал. Она все такая же невесомая была, моя дочь. Я прижал ее к себе, ощущая тепло, исходящее от младенческого тела.

— Папа здесь, — сказал четко, а Иман вдруг перестала плакать и на меня уставилась. А я представил на миг, что будет, если Лиза…

И все внутри окаменело точно, на задний план все отступило: проблемы с законом, оружие, менты, Чабаш.