Сочинения в 2 т. Том 1
Шрифт:
Иван понимал, что соседи были, конечно, правы, и следовало радоваться такому обороту событий, как счастью, но сердцу не прикажешь, а ему было тяжело.
И еще труднее стало на следующий день, когда, проснувшись, он долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к необычной тишине. Все в этой старенькой хате постоянно, неотступно, живо напоминало братишку и сестренок, и то ли со двора, то ли с улицы явственно доносились их голоса. Бессонница мучила его двое суток. На третьи он собрался, подпер снаружи дверь и зашагал на станцию, впервые без поручения, без письма, зная, что в тихое Вербово к вечеру не вернется.
Беспризорники
За долгую зиму скитаний перед ним промелькнуло много дорожных дружков — сирот и погорельцев, скользких воришек и щедрых грабителей, — но ни разу Иван не испытал к ним чувства зависти, даже когда, оставаясь голодным, наблюдал, как они праздновали свои темные удачи. Видимо, крепка была в нем отцовская закваска: денег дарованных, как и ворованных, он не признавал — взять их не позволяла совесть. И потому уже весной 1920 года бывшие дружки увидели его в дорожно-ремонтной бригаде под Вапняркой.
К счастью, здесь же он встретил и ребят из Вербова. Они, конечно, помнили Ваню-пастуха и обрадовались встрече, а он подивился тому, как выросли, возмужали его погодки и как рассудительно, по-хозяйски рассказывали о селе, будто сами решали теперь его судьбы.
В действительности так и было: вербовские ребята стали комсомольцами, в селе без них не решался ни один мало-мальски важный вопрос. И когда однажды под выходной Иван завернул к ним в гости — здесь, в маленьком и скромном сельском клубе, в окружении славных девушек и парней, на него повеяло теплом родной семьи.
Вскоре он перестал быть гостем, снова сделался вербовским, своим, помогал выпускать стенную газету, готовить постановку «Наталки Полтавки», и ребята нередко удивлялись, как расчетливо Ваня-пастух распределял время: он по-прежнему слесарничал на железной дороге.
В 1922 году Ивана Черняховского приняли в комсомол. В ту пору в район из Новороссийска прибыла рабочая делегация — приглашать молодежь на цементный завод «Пролетарий». Местные ребята сначала ехать не решались: мол, далеко. Иван поразмыслил и записался первым. Главное, что там, на «Пролетарии», обещали не только работу, но и школу. Так он очутился в городе, прохваченном тугими солеными ветрами, хранящем суровую славу русских моряков.
Он сразу же пристрастился к набережной, к порту, — было так интересно встречать и провожать корабли, смотреть, как маршируют на площади у моря военные моряки, статные, бравые, бронзовые от загара парни, в широченных клешах, в ладных бушлатах, с ленточками, летящими по ветру.
А позднее он узнал, что и на заводе у станков, у агрегатов стоят в числе других рабочих бывалые моряки, участники сражений с Деникиным, с Врангелем, с войсками Антанты, и как-то в заводском клубе, на вечере воспоминаний, затаив дыхание, слушал их простые рассказы
Пожалуй, именно в тот вечер он впервые видел и себя в мечте то пограничником в дозоре, то матросом на боевом корабле. Но мало ли мечтаний свойственно молодости, пока не обретется избранное дело, которое как будто единственное для тебя. Нет, эта мечта не ушла, не забылась, со временем только окрепла и стала решением: теперь он знал свой путь.
Заводские друзья называли его Вануней. В этой кличке звучала добрая усмешка: возможно, в ту пору он был по-деревенски простоват. Но когда в один из тех дней в цехе случилась авария, добродушный Вануня прямо указал на виновника, мастера цеха, и так резко обвинял, что мастер, высокий авторитет, к тому же в прошлом революционный моряк, признавая с горечью вину, все же одобрительно заметил:
— У парня характер — бритва. Порядок. Так, Вануня, держать…
Человеку крутого характера, казалось бы, с другими не просто ужиться. Но другим в нем нравились именно эти черты: волевая хватка и прямота. Вскоре его избрали в заводской комитет комсомола. Он сразу же занялся бытом дружков цементников: молодежное общежитие было похоже на горьковскую ночлежку с непонятной, нелепой традицией грязи, небрежности, водки и карт. Карты собрали, сложили в кучу, растоптали ногами, а потом сожгли. Пьяниц судили коллективом и самых непутевых выставили за дверь. Вытряхнули мусор, вымыли, покрасили полы и побелили стены. Под окнами разбили цветники, построили прачечную, завели красный уголок с библиотекой и читальней. Словно бы шутя, играючись, росло оно и ширилось, доброе дело, — девчата расшили занавески и расстелили коврики, а в прихожей уселся важный и очень довольный должностью бородач швейцар.
Иван и сам не заметил, как стал меж своих авторитетом: ничего особенного, казалось бы, и не сделал, только такое, без чего нельзя было обойтись, но его уже знали дальше общежития и дальше цеха, и тот же старый мастер, бывший моряк Андрей Никишин, случалось, приходил, словно к равному, за советом.
Иногда они вместе гуляли в городе, где Никишина знали и стар и млад, — цементники, грузчики порта, командиры-пограничники, моряки, и он знакомил Ивана со своими бесчисленными друзьями, все время заинтересованно приглядываясь к нему. Как-то они отправились в гости на погранзаставу, где были встречены дружески, тепло, выходили с командиром на скоростном катере в море, пробирались тропинками в горах, а когда, усталые и довольные поездкой, возвращались домой, Никишин сказал уверенно:
— Вижу, дружить тебе, Вануня, с оружием. Есть у тебя такое пристрастие. И у некоторых других наших ребят оно имеется. Что ж, учтем: дело почетное и важное. Так держать…
И не иначе, как заботами старого воина-моряка заводской комсомол затребовал путевки и торжественно вручил их проверенным своим ребятам, в том числе Ивану. С августа 1924 года Черняховский стал курсантом Одесской пехотной школы.
Теперь он твердо знал, что житейский путь определен, строгое, трудное, но любимое дело найдено. В этих светлых аудиториях веяло романтикой недавних походов и сражений, лихими ветрами гражданской войны, а в своих педагогах-командирах курсанты узнавали меченых шрамами сподвижников Буденного и Котовского, Чапаева и Фрунзе, и было высокой честью — идти за ними, наследовать им.