Сочинения в двенадцати томах. Том 1
Шрифт:
Наступило 23 июля, и среди вожаков обнаружился такой полный разброд, такая несогласованность в мнениях, что некоторые из них не только не обсуждали стратегических подробностей события, которое должно было совершиться через несколько часов, а просто потребовали, чтобы оно было отложено. Участники из Уиклоу не явились; другая партия пришла, но один из предателей, имевших в заговоре распорядительную роль, сказал им, что Эммет решил отложить дело, и они ушли. И именно предатели убеждали в то же время самым пылким образом Эммета в невозможности откладывать нападение. Несколько сот человек стояло за городом, ожидая условленной ракеты, и ничего не дождались. Трудно было распознать, где в этот роковой день кончалось предательство и где начиналась растерянность вожаков, которые, кроме Эммета, все потеряли голову. К вечеру отдельные кучки рядовых заговорщиков, чуть не весь день проводя в ожидании приказов в кофейнях и ресторанах, обращали на себя внимание прохожих, тем более что некоторые из них напились и говорили и пели многое, ясно намекавшее посторонним на готовящееся событие.
Слишком быстрый набор партизанов, причем была забота не о качестве, а о количестве набираемых, давал себя чувствовать. Наступил вечер, и Роберт Эммет увидел, что для начатия намеченных действий у него не 800 человек налицо, а ровно одна десятая — 80, на которых хоть как-нибудь можно положиться; вследствие хаоса противоречивых распоряжений, а отчасти также вследствие уловок сознательного предательства иногородние отряды не пришли, из дублинского же многие оказались слишком явно ненадежными. К 9 часам вечера Роберт Эммет уже видел, что дело погибает, ибо даже вожаки, главные помощники его, рассеялись по разным местам, кроме одного (Стэффорда). Тогда Роберт Эммет все-таки решает выйти на улицу и напасть на замок, вопреки очевиднейшей
Роберт Эммет и некоторые его помощники успели было спастись. С помощью Анны Дьюлин, молодой женщины, знавшей о заговоре, Эммету удалось избегнуть опасности в первые сутки после происшествий 23 июля. Спустя еще день, меняя свое местопребывание, он укрылся в другом доме, а первый дом был указан майору Сирру тотчас же одним из многочисленных предателей, до конца не разгаданных Эмметом. Нагрянула полиция, перерыла все, но Эммета не нашла. Захватили Анну Дьюлин и в тюрьме стали пытать: кололи штыками так, что кровь бежала по всему телу, давили шею веревкой и наконец объявили, что повесят немедленно, если она не скажет, где укрылся человек, которого ищут. Она ответила: «Вы можете меня убить, негодяи, но ни одного слова о нем вы от меня не добудете». Тогда ее вздернули, но так, что она чуть-чуть касалась пальцами ног земли: это было так называемое полуповешение (halfhanging) — пытка, часто пускавшаяся в ход во время и после восстания 1798 г. Подержав арестантку несколько мгновений в таком положении, ее бросили на пол в бесчувственном состоянии. После нескольких новых расспросов, столь же безрезультатных, ее заключили в одиночную камеру.
Тюрьмы переполнились арестованными. Хватали целыми сотнями по малейшему подозрению, назначили денежные награды за поимку скрывшихся участников заговора, спешно стягивали войска к Дублину, хотя это было совершенно бесполезно: город все время оставался безучастен и нем, как 23 июля, так, разумеется, и после.
Роберт Эммет, скрываясь в первые дни в Дублине, бежал из города в горы, где находился отряд инсургентов из Уиклоу, не пришедший вовремя и не принимавший участия в деле 23 июля. Здесь его снабдили средствами для дальнейшего бегства, но вдруг он предпринял поразившее всех решение: ему захотелось вернуться в Дублин, чтобы увидеть в последний раз Сарру Курран, дочь известного ирландского юриста Джона Куррана, которую он давно уже любил. Террор в Дублине был в разгаре, и эти июльские и августовские дни 1803 г. живо напоминали усмирение 1798–1799 гг., хотя тут английские власти имели дело не с восстанием народа, а с одинокой, в одни час потушенной попыткой внезапного государственного переворота. Спустя 6 дней после происшествий 23 июля английский парламент провел в обеих палатах в трех чтениях (в один и тот же день) два билля: один — о приостановке действия habeas corpus в Ирландии, другой — о предоставлении вице-королю права применять закон военного времени к тем лицам, какие обличаются в государственной измене. Аресты шли непрерывно, всюду были вывешены объявления от администрации с перечислением лиц, за поимку которых была назначена награда. В тюрьмах истязания арестантов стали ежедневным явлением. Всюду были расставлены патрули, окликавшие прохожих и хватавшие подозрительных. 25 августа полиция наконец явилась в дом г-жи Пальмерс, где скрывался Эммет, и арестовала его.
Эммет был предан суду и ввиду подавляющих улик предан смертной казни.
5
Ничем уже не прерываемая в течение долгих двух десятилетий общественная и правительственная реакция воцарилась в Ирландии. Период этой беспросветной реакции в Ирландии продолжался более полутора десятка лет. Погибшее и раздавленное поколение 90-х годов не оставило после себя непосредственных продолжателей своего дела; общество, едва оправившееся после бедствий, вызванных восстанием и усмирением, приняло уничтожение автономного парламента с совершенной апатией, и Граттан, Плэнкет, Фостер, отчаянно боровшиеся в парламенте против унии, остались неподдержанными и незамеченными, и вся их борьба имеет самое ничтожное историческое значение. Попытка Эммета при всей ее незначительности сыграла роль в том отношении, что еще более усилила оторопь и смущение ирландского общества. Из всех инсуррекционных действий эмметовский эпизод был самым внезапным, неожиданным, плохо подготовленным, шедшим наиболее вразрез с настроением окружающего общества; а так как попытка 1803 г. была хронологически последним открытым возмущением, то деятели, начинавшие в эти годы свою политическую жизнь, надолго остались под тем впечатленном, что успешная инсуррекция в Ирландии абсолютно немыслима, что она всегда приобретает там уродливые формы и не только осуждена на полнейшую безрезультатность, но и приносит положительный вред, ибо насильственно и без всякой подготовки хочет толкнуть общество на такой путь, который под силу лишь очень немногим. Восстание 1798 г., долго подготовлявшееся, разразившееся над всей страной, захватило все сословия в большей или меньшей степени; попытка Эммета была мимолетной одинокой вспышкой, но значительно усугубившей безнадежное, тяжелое душевное состояние. И проходить это настроение, как увидим, стало лишь после конца наполеоновской эпохи. Таков был общий фон ирландской общественной жизни после унии.
Вильям Питт провел свое дело так быстро и успешно не только вследствие усмирения бунта; попытка Роберта Эммета не была никем поддержана не только вследствие воспоминания о недавних репрессиях и страха пред репрессиями новыми; борьба против унии в течение долгих лет после попытки Эммета тоже отсутствовала не только вследствие упомянутых причин. Было налицо серьезнейшее условие всякого английского правительственного успеха в Ирландии: рознь между католиками и протестантами именно по вопросу об унии. Часть оранжистов, т. е. главных врагов католического населения, была за унию; другая часть их высказывалась самым решительным образом против унии, ибо после подавления мятежа они считали совершенно не нужной жертвой отрекаться от автономии и пользу метрополии, которая все равно из своих же интересов всегда поддержит их против католиков. Вильям Питт и вице-король — это было прекрасно известно всем и усиленно подчеркивалось правительственными агентами — стояли за эмансипацию католиков, которую они рассматривали как необходимое следствие унии. Католиков (тех, которые верили в эти намерения) прельщала мысль, что, быть может, в недалеком будущем им суждено войти в общебританский, лондонский парламент, тогда как уничтоженный в 1800 г. автономный дублинский парламент за все 18 лет своего существования был для них совершенно закрыт. Всем этим надеждам католиков на эмансипацию суждено было разлететься прахом: билль об эмансипации достался им лишь через 30 без малого лет после введения унии.
Король Георг III всей силой чувства, на какое только был способен, ненавидел католиков и считал их по старой английской традиции врагами не только государственной религии, но и государственного устройства; при всей тугости и несамостоятельности своего ума он отстаивал всегда всякие направленные против католиков законы с болезненным и ожесточенным упрямством. Уже одного этого обстоятельства было бы достаточно, чтобы весьма серьезно затруднить эмансипацию. Но и в обеих английских палатах, особенно среди лордов, антикатолические чувства были так прочны и сильны, что Вильям Питт, ничего не имевший, с обычной своей проницательностью и глубиной, в интересах укрепления унии, против дарования всех прав католикам, увидел себя бессильным перед лицом застарелых, воспитанных историей, религиозных антипатий и предрасположений английских правящих кругов. Король заявил, что он откажется от престола скорее, нежели подпишет билль об эмансипации католиков, и Питт подал в отставку. Кроме панегиристов Питта, кажется, никто из историков (ирландских или английских, все равно) не верит, чтобы Питт ушел действительно от огорчения или обиды. Наиболее вероятно давно высказанное мнение, что он ушел, во-первых, чтобы «соблюсти декорум», необходимый в конституционной стране, чтобы не обнаружить слишком уже быстро и наглядно, что он лгал и своими устами, и устами вице-короля, когда сулил католикам после унии эмансипацию; во-вторых, его уход обусловливался и соображениями дипломатическими. В марте 1801 г., когда он подал в отставку, дело клонилось к заключению мира с Наполеоном, а главному врагу Франции, душе всех коалиций, против нее составлявшихся, было неудобно вести с французским правительством мирные переговоры. На 3 года (до конца апреля 1804 г.) власть перешла из рук Питта в руки совершеннейшего политического нуля — Аддингтона. Когда уже и амьенский мир был нарушен, и борьба с, Наполеоном вновь обострилась и стала особенно опасной, Питт вернулся к власти, причем уже он объявил себя против эмансипации католиков. Вообще не до того было Англии, когда на другом берегу Ла-Манша собиралась против нее в поход армия в булонском лагере. Когда же в начале 1806 г. Питт, силы которого давно уже были надломлены, скончался, убитый (по выражению Уильберфорса) аустерлицкой победой Наполеона над коалицией России и Австрии, никто из крупных правительственных людей не принял немедленно себе в наследство не исполненных Питтом обещаний относительно эмансипации. Потянулись долгие беспросветные годы; до самого Ватерлоо в пределах Британской империи ни о каких мало-мальски значительных реформах внутреннего строя не могло быть и речи, т. е. речи серьезной, и шансов на проведение таких реформ. Попытка Эммета была прямо направлена к насильственному расторжению унии, и общественная подавленность, при которой она произошла и которая долго после нее продолжалась, была так сильна, что не только метод, но и идеал Эммета был объявлен многими во влиятельных слоях ирландского общества утопическим. Напротив, мысль об эмансипации медленно, но неуклонно, без искусственной пропаганды, а сама собой распространялась все шире. Проникнуть в британский парламент в числе 100 депутатов, которых Ирландия по закону об унии (1800 г.) имела право посылать туда, таково было ставшее на очередь политическое стремление ирландских католиков; но парламентские права являлись лишь одной (хотя и главной при тогдашних условиях) стороной этой желанной эмансипации католиков. Напомним в нескольких словах о происхождении этого вопроса, о тех исторических условиях, которые сделали в британской державе католиков своего рода париями в глазах закона; без такого напоминания читатель не сможет вполне отчетливо понять, чем объясняется та упорная борьба традиции против всех усилий эмансипаторов, которая заполнила первую треть XIX в.
В XVII столетии, особенно при Кромвеле и последних двух Стюартах, политические партии расслоились так, что защитники парламентских вольностей в огромном большинстве случаев были и решительными сторонниками преобладания либо господствующей (англиканской) церкви, либо одного из протестантско-диссидентских толков; защитники же королевской прерогативы склонны были весьма снисходительно смотреть на католические пристрастия Карла II (а потом Якова II). Получилось такое странное с современной точки зрения, но весьма естественное с тогдашней точки зрения положение вещей, что, когда усиливалась политическая реакция, католики начинали в Англии легче дышать: усиливалась оппозиция, крепли освободительные стремления в обществе и парламенте, и законы, направленные против католиков, свирепели и дополнялись более и более стеснительными статьями. Карл II издал (в пользу католиков) декларацию об индульгенции. Этот акт вызвал всеобщее осуждение. «Самые противоположные чувства были оскорблены таким либеральным актом, совершенным таким деспотическим образом. Все враги религиозной свободы и все друзья гражданской свободы оказались на одной и той же стороне; а эти два класса составляли девятнадцать двадцатых нации» [18] . В 1673 г. оппозиция добилась своего. Не довольствуясь уже тем, что король отменил свою декларацию, парламент провел закон, совершенно исключивший католиков из всякой государственной и общественной службы. По этому закону о присяге (test-act, как он вкратце стал называться) всякий человек, желающий занять какую-либо должность, обязан подписать присягу, в которой признает королевскую супрематию в делах церкви, а также отрекается от догмата о пресуществлении. Подобная подпись делала занятие любой должности совершенно невозможным не только для католика, но и для диссидентов-протестантов; однако для последних с течением времени этот закон обходился все чаще и чаще, так что de facto главным образом католики пострадали от его издания. Кроме подписи, требовалось удостоверение священника о принятии причащения по англиканскому обряду. Тест-акт был многократно нарушаем в реакционное царствование Якова II, католика, мечтавшего об окатоличении Англии. Когда в 1688 г. Яков II, изверженный революцией, бежал, а спустя короткое время Вильгельм Оранский и его жена Мария были провозглашены королем и королевой, победа освободительных вигистских принципов была полная, так же как повсеместное подавление ненавистного вигам католицизма. Тест-акт торжественно был подтвержден относительно католиков, для протестантских же диссидентов были допущены некоторые смягчения (фиктивное «временное согласие» вступающего в должность с англиканской церковью и другие ухищрения, благодаря которым на деле тест-акт исключал из государственной жизни лишь одних католиков).
18
Маколей. Полное собр. соч., т. VI, стр. 217.
Восстание в Ирландии (в 1689 г.), когда ирландцы-католики сделали попытку восстановить низверженного Якова II, привело к страшному усмирению острова, окончательному подавлению католических элементов, особенно жестокому и долгому угнетению ирландцев и, в частности, к особенно крутому исполнению правил тест-акта относительно католиков. Мы уже видели, что и по ирландской конституции 1782 г. католики не могли ни занимать какой-либо должности, ни быть избираемыми в парламент (и только в 1793 г. получили право быть избирателями). Предубеждение против католиков было в Англии так сильно и держалось так упорно потому, что здесь обе партии, попеременно правившие страной, подавали друг другу руку: тори некогда (в XVII в.) относились снисходительнее к католикам часто потому, что политические принципы заставляли их поступать так вследствие католических пристрастий короны, но после падения Якова II, после некоторых явно безнадежных попыток борьбы сначала с Вильгельмом III, потом (в меньшей степени) с Анной, потом (в еще меньшей) с первыми Георгами, торийская партия окончательно стала партией, всецело примкнувшей к протестантской династии, и в полном согласии с чувствами самого короля Георга III тори со второй половины XVIII в. сделались чуть ли не главным оплотом и поддержкой всяких законов, направленных к усилению господствующей церкви и к угнетению католиков. Что касается до другой партии, до вигов, то им даже незачем было и эволюцию такую проходить, чтобы в течение всего XVIII в. являться (за немногочисленными исключениями) приверженцами тест-акта. Виги всегда были врагами католиков в эпоху Стюартов, и с их точки зрения католическо-ирландское восстание 1689 г., например, заслуживало строжайшего подавления, потому что прямо направлялось против всех приобретений революции, низвергшей Якова II.
Виги ненавидели католиков сложной ненавистью, в которой, с одной стороны, было нечто, напоминающее религиозную вражду эпохи реформации, а с другой стороны, нечто, близкое по духу к ожесточению, с которым французские республиканцы 1793–1794 гг. истребляли шуанов, восставших на защиту монархии и церкви. Только очень медленно к концу XVIII в. в вигистской партии стали понемногу (сначала в виде совершенного исключения) обозначаться признаки, позволявшие надеяться, что наступит время, когда идея веротерпимости в сознании этой передовой, употребляя позднейшее выражение — либеральной, партии распространится и на католиков.