Сочинения в двух томах. Том 2
Шрифт:
С другой стороны, можно заметить, что все люди, охваченные [религиозным] исступлением, давно освободились от гнета духовных лиц и проявили большую независимость в своей вере, презирая формы, церемонии и традиции. Квакеры—это наиболее отъявленные, хотя и наиболее невинные из одержимых исступлением людей, какие когда-либо были известны. Они, пожалуй, единственная секта, которая никогда не терпела у себя служителей культа. Индепенденты из всех английских сектантов ближе к квакерам как в своем фанатизме, так и в своей свободе от засилья духовенства. Далее идут пресвитериане, в равной степени уступая в том и другом отношении индепендентам. Короче говоря, это наше наблюдение основано на опыте, но оно также может иметь и рациональное основание, коль скоро мы сообразим, что поскольку исступление возникает из претенциозной гордости и самоуверенности, то охваченный им человек считает себя достаточно достойным, чтобы приблизиться к Богу без всякого человеческого посредничества. Восторженные молитвы исступленных людей столь пламенны, что они воображают себя даже действительно приближенными к Богу посредством созерцания
Мое второе рассуждение по поводу этих видов ложной религии состоит в том, что религии, связанные с исступлением, сперва более жестоки и насильственны, чем те, которые связаны с суеверием, но быстро становятся более мягкими и умеренными. Неистовство этой разновидности религии, когда оно подогрето ее новизной и испытываемыми ею преследованиями, проявляется в неисчислимых случаях: анабаптисты в Германии, камизары во Франции, левеллеры и другие фанатики в Англии, а также ковенантеры41 в Шотландии. Исступление, будучи основано на силе духа и претенциозной дерзости характера, естественно, порождает самые крайние решения, особенно после того как оно достигает таких высот, что внушает введенному в заблуждение фанатику, будто его вдохновил Бог. И он с презрением попирает общепринятые правила разума, морали и благоразумия.
Именно так [религиозное] исступление вызывает наиболее жестокие беспорядки в человеческом обществе. Однако его неистовство подобно неистовству грозы и бури, которые быстро истощаются, после чего воздух становится спокойнее и чище, чем был раньше. Когда первый пароксизм исступления минует, люди во всех фанатических сектах совершенно естественно впадают в своих священнодействиях в апатию и безразличие. Среди них не оказывается ни одного человека, наделенного достаточной властью, в интересах которого было бы поддерживать религиозный дух; нет ни обрядов, ни церемоний, ни священных ритуалов, которые могли бы войти в обыденную жизнь и избавить от забвения священные принципы. Суеверие, напротив, вкрадывается постепенно и незаметно и делает людей смиренными и покорными, оно не враждебно гражданским властям и кажется безобидным народу, пока наконец жрец, твердо установив свою власть, не станет тираном и источником беспорядка в человеческом обществе в силу вызываемых им бесконечных раздоров, преследований и религиозных войн. Как мягко Римская Церковь шла к власти? Но зато в какие ужасные потрясения ввергла она Европу, чтобы сохранить эту власть? С другой стороны, наши сектанты, которые были первоначально столь опасными фанатиками, стали ныне свободомыслящими, и квакеры, по-видимому, приближаются к единственной во всей вселенной правильной организации деистов, а именно к литератам, т. е. ученикам Конфуция в Китае 215.
Мое третье замечание в связи с данной темой состоит в том, что суеверие враждебно гражданской свободе, а исступление ей способствует. Так как люди, находящиеся во власти суеверия, стонут под игом жрецов, а исступление разрушительно по отношению к церковной власти, то одного этого факта достаточно для обоснования данного замечания. Не буду уже говорить о том, что исступление, являясь слабостью смелых и честолюбивых натур, естественно связано с духом свободы, тогда как суеверие, напротив, делает людей безвольными и жалкими и превращает их в рабов. Мы знаем из английской истории, что во время гражданских войн индепенденты и деисты, несмотря на все различие их религиозных принципов, были едины политически и одинаково страстно служили республике. И с момента возникновения вигов и тори вожди вигов были или деистами, или латитудинария-ми 42, т. е. были веротерпимыми и относились безразлично к любой из христианских сект. Сектанты же, для которых была характерна изрядная доля исступления, всегда, без всякого исключения действовали совместно с данной партией при защите гражданских свобод. Сходство в суевериях долго объединяло тори, сторонников англиканской Церкви, с католиками в их поддержке прерогатив королевской власти, хотя, встретив дух терпимости, свойственный вигам, католики в последнее время, по-видимому, примирились с этой партией.
У молинистов и янсенистов во Франции были тысячи бессмысленных диспутов, не заслуживающих внимания человека, у которого есть здравый смысл. Но что преимущественно делает указанные секты различными и что единственно заслуживает внимания, так это различие в духе обеих религий. Молинисты, руководимые иезуитами,— большие приверженцы суеверия, непреложного соблюдения внешних форм и церемоний, они подчиняются власти служителей культа и традиции. Янсенисты же объяты исступлением, они ревностные сторонники страстного богопочитания и внутренней жизни, для них авторитет имеет мало значения, короче говоря, они лишь наполовину католики. Вытекающие отсюда последствия точно соответствуют вышеизложенному рассуждению. Иезуиты—тираны народа и рабы двора. Что касается янсенистов, то только у них поддерживаются крохотные искры любви к свободе, которая может быть обнаружена среди французской нации.
О ДОСТОИНСТВЕ И НИЗМЕННОСТИ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ПРИРОДЫ43
Существуют определенные секты, которые скрытно образуются в ученом мире подобно тому, как образуются фракции в мире политическом; и, хотя иногда эти секты не приходят к открытому разрыву, все же они придают иное направление мышлению тех, кто присоединился к какой-либо из сторон. Наиболее примечательными из сект такого рода являются те, которые основаны на различных мнениях относительно достоинства человеческой природы, это такой вопрос, который, кажется, разделял философов и поэтов, а также теологов от начала существования мира до сегодняшнего дня. Одни превозносят наш род до небес и изображают человека как своего рода полубога, который происходит от неба и сохраняет отчетливые следы своего происхождения и родословной. Другие настаивают на темных сторонах человеческой природы и не могут обнаружить ничего, кроме тщеславия, в качестве того, в чем человек превосходит других животных, которых он так стремится презирать. Если какой-либо автор обладает талантом риторики и декламации, он обычно принимает сторону первых. Если же он склонен к иронии и насмешке, он, естественно, ударяется в противоположную крайность.
Я далек от мысли, что все те, кто умаляет достоинство нашего рода, являются врагами добродетели и разоблачают пороки своих собратьев с плохими намерениями. Напротив, я сознаю, что утонченное чувство нравственности, особенно если ему сопутствует раздражительный характер, может довести человека до отвращения ко всему миру и заставить его смотреть на обычный ход человеческих дел с чрезмерным негодованием. Я должен, однако, высказать мнение, что суждения тех, кто склонен думать о человечестве благожелательно, более полезны для добродетели, чем противоположные принципы, которые дают низкую оценку нашей природы. Когда человеком овладевает высокое понятие о его месте и роли в мироздании, он, естественно, старается действовать так, чтобы оправдать такое понятие и не унизиться до грязного или злодейского поступка, из-за которого он может опуститься, став ниже того представления о себе, которое имеется в его воображении. Соответственно мы находим, что все наши утонченные и модные моралисты настаивают на указанном тезисе и пытаются представить зло как то, что недостойно человека, а также отвратительно само по себе.
Мы найдем мало таких споров, которые не были бы основаны на какой-либо двусмысленности выражений; и я убежден, что и данный спор относительно достоинства или низменности человеческой природы не в большей степени свободен от этого, чем любой другой. Поэтому, может быть, стоит рассмотреть, что в данной дискуссии является реальным, а что лишь словесным.
Ни один разумный человек не станет отрицать, что существует естественное различие между достоинством и предосудительностью, добродетелью и злом, мудростью и глупостью. Однако не ясно ли, что при применении термина, который обозначает либо наше одобрение, либо порицание, на нас обычно больше влияет сравнение, чем какая-либо установленная неизменная норма, кроющаяся в природе вещей. Подобным же образом количество, размер и объем все признают реальными вещами. Но, называя какое-либо животное большим или маленьким, мы всегда незаметно сравниваем его с другими животными того же вида, и именно данное сравнение определяет наше суждение о его величине. Собака и лошадь могут оказаться совершенно одинакового роста, однако первой будут поражаться из-за огромной величины, а второй удивляться из-за ее низкорослости. Поэтому, присутствуя на каком-либо диспуте, я всегда мысленно принимаю в расчет, является ли темой спора вопрос сравнения или нет, и, если является, сравнивают ли диспутанты одни и те же предметы или же говорят о вещах, которые сильно отличаются друг от друга44.
Образуя представление о человеческой природе, мы склонны проводить сравнение между людьми и животными, единственными созданиями, наделенными мыслью, среди тех существ, которые воспринимаются нашими чувствами. Конечно, это сравнение оказывается в пользу человечества. С одной стороны, мы видим существо, мысли которого не ограничены какими-либо узкими рамками времени или места, которое распространяет свои исследования на самые отдаленные места нашего земного шара и за его пределы, на планеты и [другие] небесные тела; оглядывается назад, чтобы узнать первоначальное происхождение вещей, по крайней мере историю человеческого рода; бросает взгляд вперед, чтобы увидеть влияние своих действий на потомков и те мнения о его характере, которые будут высказаны через тысячу лет после его существования; существо, которое прослеживает причины и действия, несмотря на их огромную отдаленность друг от друга и сложность прослеживания, выводит общие принципы из частных явлений, совершенствует свои открытия, исправляет свои ошибки и даже их обращает себе на пользу. С другой стороны, перед нами существо, прямо противоположное первому; ограниченное в своих наблюдениях и заключениях несколькими ощутимыми предметами, которые его окружают; не обладающее ни любознательностью, ни предвидением; слепо следующее инстинкту и достигающее за короткое время своего окончательного совершенства, дальше которого оно никогда не способно продвинуться хотя бы на шаг. Какое огромное различие между этими двумя существами! И какого высокого мнения должны мы придерживаться относительно первого при сравнении его со вторым!
Опровергая этот вывод, обычно применяют два средства. Во-первых, неправильно излагают факты, подчеркивая только слабости человеческой природы. И во-вторых, проводят новое, скрытое, сравнение между обыкновенным человеком и существами, обладающими высшей мудростью. Среди других выдающихся качеств человека имеется и такое: он может образовать представление о совершенствах, намного превышающих то, что он сам испытал, наблюдая себя; ему не поставлены границы в понимании мудрости и добродетели. Он легко может сделать столь возвышенными свои представления и представить себе такую степень знания, по сравнению с которой его собственные знания будут выглядеть очень незначительными и которая заставит как бы сойти на нет, исчезнуть разницу между его умом и рассудком животных. Но так как весь мир согласен с тем, что человеческий ум бесконечно далек от совершенной мудрости, то, если речь идет о таком сравнении, нам незачем спорить по вопросам, в связи с которыми в наших мнениях нет действительных разногласий. Человек гораздо дальше отстоит от совершенной мудрости и даже от собственных представлений о ней, чем животные от человека; и все же последнее различие столь значительно, что только сравнение с первым может привести к тому, что оно покажется имеющим несущественное значение.