Сочинения в двух томах. том 2
Шрифт:
Между тем торжественная служба подходила к концу. Обратившись лицом к верующим, пастырь пропел Ite, missa est. Затем, перейдя, согласно обряду, от посланий к евангелию, он начал заключительное: In principio erat veibum… А Тома, озабоченно размышлявший, не усматривал никакой возможности избежать, выходя из собора среди своих родных, встречи с Хуаной. Что она сделает? Какой устроит ему скандал? Он не смел и представить себе этого…
Священник, спустившись со ступенек, запел теперь Domine, fac salvum regem… и все молящиеся ему подпевали, как надлежало верным подданным, преданным своему государю.
И один лишь Тома молчал, столь сильно озабоченный, что забыл, — поистине впервые, — помолиться Богу о благоденствии и славе короля Людовика XIV, которого он, Тома, горячо любил.
Наступила, наконец, эта страшная минута. По выходе из дома Господня Тома, — принужденному следовать вместе с Бертраном, Бартелеми и Гильеметой за медленно шагавшими Мало и Перриной, — ничего не оставалось, как спуститься по улице Блатрери и подойти к арке, которая служит выходом из церковной ограды. У самой же арки стояла Хуана в ожидании своего возлюбленного.
Место было выбрано на редкость удачно, — весь город толпился вокруг. Нигде не мог бы разразиться скандал крупнее и опаснее. Уже много любопытных остановилось около этой странной девушки, которой никто до того не видел и о которой никто ничего не знал, начать хоть с того, что она тут делает, торча, как тумба, на углу улицы и дожидаясь — одному Богу известно, чего…
Вскоре те и другие узнали, чего именно.
Трюбле подходил к арке. Хуана живо выступила вперед, одной рукой отстранила стоявшего у нее на дороге Бартелеми и схватила за руку Тома, сказав ему настолько громко, что все с одного конца улицы до другого все до единого слова было слышно:
— Не пойдем ли мы домой, моя радость?
Народ, который толпился на мостовой, болтая и зевая по сторонам, в ожидании очереди, чтобы пройти тесным сводчатым выходом, внезапно замолчал. И наступила полнейшая тишина. В ту же секунду не осталось ни одного малуанца, который бы не сообразил в точности, в чем дело, кто такая Хуана, какие отношения соединяют ее с Тома и какое бесчестие должно от этого пасть на всех носящих имя Трюбле, начиная с Мало и Перрины и кончая Гильеметой и ее братьями. Действительно, все они, сколько их тут было, стояли ошеломленные и подавленные, как люди, которых поразил гром небесный. Никто из них не произнес ни звука. Это придало дерзости Хуане, которая не выпускала руки Тома, воскликнуть:
— Ну, что же? Идете вы?
Тогда Тома Трюбле, который до сих пор не вымолвил ни слова, подобно отцу своему и матери, и так же, как и они, остолбенел и оставался недвижим, вдруг очнулся и сделался самим собою. Все было безнадежно потеряно: скандал был публичный и такого свойства, что его в будущем нельзя было никогда загладить. Оставалось, значит, только идти напролом, гордо подняв голову, как это делают флибустьеры и корсары, идя в бой один против тысячи. Тома Трюбле, сеньор де л’Аньеле, выпрямился во весь рост и окинул толпу огненным взглядом. Затем обратился к своей любовнице.
— Эй, — крикнул он, и голос его прозвучал сухо и повелительно, как звучал на мостике «Горностая» в часы сражения. — Эй, ты! Кто тебе разрешил сюда являться? И с каких это пор ты поступаешь по-своему, не слушаясь моих приказаний?
Хуана, смертельно побледнев, отступила на шаг и раскрыла рот для ответа. Но не успела она сказать хоть слово, как Гильемета, неистово возрадовавшись нахлобучке, которой подвергалась соперница, разразилась пронзительным смехом. И Тома мгновенно набросился и на нее.
— Ты, — приказал он, — молчать! Или береги задницу. И не вздумай трогать эту вот, если тебе дорога твоя шкура!
Выставив когти, лицом к лицу, обе девушки, казалось, готовы были броситься друг на друга. Толпа, жадная до скандалов и лакомая до потасовок, уплотнилась вокруг них. Перепуганная старая Перрина обеими руками удерживала свою Гильемету. Но Мало Трюбле, выйдя внезапно из своего первоначального оцепенения большим усилием воли вернув себе достоинство отца и главы семьи, увлек за собой свою супругу.
— Жена, — сказал он, — ступай прочь отсюда!
Он посмотрел на Тома, — на самого дорогого своего сына… и старое родительское сердце болезненно затрепетало. Однако же он не колебался. Он повторил:
— Прочь отсюда, жена! Наше место у себя дома. Уходи прочь! И всем своим детям я велю идти за нами.
И он выпрямился, произнося последнее слово.
— А те, кто не пойдет за мной, больше не дети мне!
Бертран и Бартелеми поспешно повиновались. Гильемета стиснула зубы, но повиновалась тоже.
И все пятеро пошли прочь, не поворачивая головы.
Один Тома остался неподвижен. Он смотрел на Хуану.
Народ вокруг, думая, что он ее сейчас бросит, начал смеяться и издеваться над ней, отпуская множество шуточек, согласно достойному обычаю людей, которые торопятся оскорбить и унизить всякую несчастную женщину, как только увидят ее без защиты. Однако же в этом случае люди эти плохо рассчитали, так как Хуана не была еще в их власти. Тома был здесь. И достаточно было этих шуток и издевательств, чтобы снова вернуть его своей любовнице, несмотря на решительное приказание старого Мало. Видя стремительную поддержку корсара, насмешники, как по волшебству, снова сделались серьезными. Тогда Тома и Хуана, взявшись за руки, вместе прошли под аркой и отправились в сторону, обратную той, в которую ушли Трюбле…
Но, очевидно, было уже предначертано, что в этот день Тома-Ягненок должен встретить на своем пути все наихудшие препятствия. В то время, как он сворачивал, миновав арку, влево, на улице Ленного Креста, чтобы кратчайшим путем достигнуть улицы Пляшущего Кота, — раз отныне у него не было другого жилья, кроме дома Хуаны, — кто-то снова преградил ему дорогу, и этот кто-то был не кто иной, как Луи Геноле, который, затерявшись в толпе, наблюдал за всей этой сценой и, сообразив, что Тома таким образом порывает со всеми своими родными, инстинктивно принял некое решение.