Сочинения в двух томах. том 2
Шрифт:
— Не знаю чего? — спросил Геноле.
— Да того, о чем вы спрашиваете! Ну, словом, эта мать и этот ребенок… да вы смеетесь надо мной! Раз Тома отправил вас вперед прошлым летом, из предосторожности…
— Он послал меня за тем, — объяснил Геноле, — чтобы посмотреть, прошло ли раздражение Кердонкюфов по поводу того поединка, что был шесть лет назад. Тут не было и речи ни о какой матери и ни о каком ребенке.
— Но поединок-то! — воскликнула Гильемета. — Ведь на этот поединок его вызвал Винцент из-за своей сестры Анны-Марии, которая была в положении!
Изумленный Геноле отступил на два шага.
— В положении… — повторил он. — В положении… из-за Тома?
— А то как же! — молвила Гильемета. — Из-за кого же больше?
С минуту они оба молчали. Потом Гильемета потребовала
— Однако же, — начала она, — как все это произошло? Вы же, очевидно, слышали историю с Анной-Марией, как ее выгнали родные?
— Конечно! — ответил Луи. — Но чего я не знал, так это того, что ребенок принадлежит Тома.
— Ну да! — сказала Гильемета. — Если сам Тома вам ничего не сказал, то вы, конечно, ничего не могли узнать от других, так как тайна эта хорошо хранилась. По правде сказать, вы первый, кому я открыла ее, да и то только потому, что воображала, будто вам все известно…
— Но она? — перебил ее внезапно Геноле. — Она-то, Анна-Мария, разве она тоже соблюдает тайну? И почему, ради всех святых?
— Почем я знаю? — равнодушно ответила Гильемета. — По глупости, наверно… да из страха, что у нее возникнут новые неприятности из-за неосторожной болтовни или, как сказать… из любви… Тома в свое время утверждал, что она горячо любила его… Во всяком случае, как ни была она порочна и распутна, Тома никогда не сомневался в том, что ребенок его… Но стоит ли так беспокоиться об этом отродье!
Луи Геноле, встав, ухватился за шляпу, лежавшую на ларе.
— Луи! Вы что это делаете? — спросила Гильемета.
— Я иду, — сказал он, — навстречу Тома, чтобы поскорей его увидеть.
— Таким образом, — произнес Луи Геноле сурово, — женщина терпела все эти шесть лет известные тебе страдания, и, несмотря на это, она не выдала твоей тайны и выкормила твоего сына. Разве не правду я говорю?
— Да, — согласился Тома, смотревший в землю.
— Ты думаешь, — продолжал Геноле, — много женщин было бы способно на это? И не находишь ли ты, что сестра покойного Винцента Кердонкюфа гораздо более достойна, чем любая из наших горожанок, войти под руку с тобой в наш собор и там под звон всех колоколов на колокольне и при торжественной службе на главном престоле стать законной супругой Тома Трюбле, сеньора де л’Аньеле?
— Совершенно верно, — снова согласился без малейшего колебания Тома.
— Тогда, — сказал Геноле, — отчего же ты не отправишься сейчас же просить ее руки?
— Оттого, что я не люблю ее, — сказал Тома.
Он поднял голову и смотрел на Луи Геноле, который, очень удивившись его ответу и плохо даже понимая его, ничего сначала не сказал, погрузившись в раздумье.
Парень этот, — Луи Геноле, — не во всем походил на других. Сын честных родителей, обладавших известным достатком, — отец его, кузнец с улицы Решетки, никогда не нуждался в работе и понимал толк в красивых железных поделках, — Луи с детства больше интересовался отцовскими наковальнями и молотками, чем кубарями, волчками и юлами мальчишек его возраста. Позже, когда ему исполнилось четырнадцать или пятнадцать лет, и девочки стали обращать внимание на его приятную внешность, на цвет его лица, белый, как чистая бумага, и на черные, как свежие чернила, волосы, сам он не обращал внимания на их заигрывания. Набожный пламенной набожностью, чувствуя непомерный страх перед адом и дьяволом, убежденный, что даже невинная женщина может погубить больше христианских душ, чем двадцать лукавых демонов, отрок остерегался отроковиц. И в то время, как его сверстник Тома, — более равнодушный к делам веры и с более горячей кровью, — многим уже лазил под юбки, включая и Анну-Марию, Луи, начинавший увлекаться морским делом, проводил все свободное от молитв, исповедей и прочих благочестивых упражнений время на стоявших в гавани кораблях. Таким образом, юношеские их годы сильно разнились между собой. Так что, когда каждому из них было около двадцати двух лет, и кавалер Даникан завербовал их обоих на «Горностай», то Тома в это время был уже распутнее немецкого рейтара, тогда как Луи еще не потерял невинности.
Такими они пустились в море, — в лето Господне 1672-е, такими же и вернулись из плавания, — в лето Господне 1678-е. Поэтому Луи, оставшись, говоря без прикрас, таким же дурачком в искусстве любви, по-прежнему даже не понимал, что значит любить. И спросив Тома: «Отчего же ты не женишься на Анне-Марии?» и получив ответ: «Оттого, что не люблю ее», он так же не понял этого ответа, как если бы Тома ответил ему не на чистом французском языке, а на ломаном наречии ирокезов.
Тем не менее хорошенько потрудившись, хоть и тщетно, над тем, чтобы проникнуть в глубокий смысл этих таинственных слов: «Я ее не люблю», Луи Геноле снова перешел в наступление.
— Что ж такого? — сказал он с большой простотой. — Разве не приходится в нашей жизни делать каждый день много такого, чего делать не хочется и чего, значит, не любишь? Это твоя обязанность, как порядочного человека, — жениться на этой женщине.
— Возможно, — согласился Тома. — Но что же поделать, если я не люблю ее?
Луи вспомнил очень кстати про ходячее мнение, которое ему приходилось слышать и которое он и воспроизвел:
— Сначала женись на ней, а там и полюбишь ее.
— О! — воскликнул Тома, воздев обе руки к небу. — Что ты говоришь, брат мой Луи? Вспомни, что мы с Анной-Марией уже раньше были влюбленными. Между нами тогда царила любовь. Она исчезла и, следовательно, никогда уж не вернется вновь. Кроме того, я люблю другую женщину и так сильно, что если бы мать моего сына хоть на каплю заподозрила это, то она сама бы отказалась выйти за меня замуж и предпочла бы уж лучше умереть.
— О! — в свою очередь воскликнул Луи.
Он не слишком удивлен был тем, что за всем этим скрывалась Хуана. Похитить супруга у супруги, отца у сына, — это явно было колдовством, не хуже всякого другого. А что Хуана была колдунья, в этом не было никакого сомнения. Эта-то колдунья и навлекла на Тома какую-то порчу или нечто в этом роде. Луи поспешно прочитал про себя молитву. После чего, набравшись смелости, вскричал:
— О, брат мой Тома! Неужели же какая-то мавританка, заведомо проклятая, не дает тебе ныне послушаться голоса чести и подвергает, таким образом, великой опасности твою душу?
Но Тома снова уставился в землю и не ответил на это ни слова.
Они шли рядом, наугад, по пустынным улицам, следя лишь за тем, чтобы не подойти слишком рано к дому Трюбле, так как им бы пришлось в него войти, потому что час ужина давным-давно пробил, а они оба предпочитали исчерпать этот разговор, дабы никогда больше к нему не возвращаться.
Луи между тем снова принялся за мавританку:
— Брат мой Тома, ответь мне ради Бога, скажи, не был ли я всегда предан тебе душой и телом и не требовал ли ты у меня, иногда даже против моей воли, совета каждый раз, как надлежало дать серьезное сражение или предпринять крупное дело? Разве я неправду говорю? Если правда, то заклинаю тебя всем святым!.. Понимаешь ты, что значит для девицы хорошего рода, достойной всяческого уважения, быть вытолкнутой, выгнанной на все четыре стороны из родного дома, подвергаться оскорблениям каждого встречного, служить посмешищем на улице и мишенью, которую может закидать камнями любой шалопай, удравший из школы? Брат мой Тома, подумал ли ты о том, что твоего малыша, в то время, как мать его, славная женщина, пробовала его укачать, нередко будил трезвон кастрюль и котлов, которыми стучали друг о друга, как стучат ими обычно у дверей размалеванных потаскух? Что сделаешь ты, чтобы искупить все это зло? И неужели ты хочешь, чтобы сын твой, плоть от плоти твоей, остался незаконнорожденным и даже не знал, что он твой сын, — сын Тома-Ягненка?
— Это еще не самое худое, — сказал Тома, как бы думая вслух.
Он едва слушал, — он вспоминал клятву, данную им в свое время готовому испустить дух Винценту Кердонкюфу… Христом Равелина и Пресвятой Девой Больших Ворот поклялся он — Тома — жениться на Анне-Марии, если только Анна-Мария от него беременна. И оказывалось, что это именно так: ребенок от него, — он сам ни минуты в этом не сомневался… Если он на ней не женится, то что же скажет Винцент Кердонкюф из глубины своей могилы? И что скажет гневная Богоматерь, и что скажет Христос, страшный для клятвопреступников?