Сочинения в двух томах. том 2
Шрифт:
В эти пять дней Жан-Франсуа Фельз в достаточной степени стал японцем, а на шестой он стал им еще больше…
Шестой день начался сильной грозой, с ливнем, порывами ветра и раскатами грома. После этого пошел ровный дождь и подул беспрестанный ветер, как часто бывает в мае на острове Киушу, любимом приюте весеннего тайфуна.
Сразу стало холодно, и пришлось зажечь угли в «хибаши», потому что контраст между влажным и холодным ветром и предшествовавшими ему жаркими солнечными днями был.
Над бухтой повис серый туман, и нельзя было видеть сквозь него лиловые горы Шимабары и Амакузы. Горизонт приблизился, и низкое небо сливалось с мутным морем без определенной границы.
Фельз, глядя на мокрые окрестности и размытые дороги, почувствовал страх перед долгим одиночеством в пустой комнате, которую плохо нагревал «хибаши». Но он забыл о японской вежливости. Три «нэ-сан», когда достопочтенный путешественник вылез из своей утренней бадьи-ванны, проводили его процессией до его комнаты. И так как достопочтенный путешественник не проявлял желания немедленно сменить кимоно на европейские одежды, они вежливо присели на циновке и стали занимать его легкомысленной и вместе с тем изысканной беседой.
Нетрудно болтать и даже флиртовать с маленькими японочками. Достопочтенный путешественник очень слабо владел японским языком, но его собеседницы состязались в стремлении хорошо понять его. Все затруднения устранились, и разговор шел об отсутствующем солнце, о докучном дожде, о тумане, о холоде, — со всеми оттенками сожаления, негодования, тревоги и ужаса какие подобали случаю.
Фельз слушал, отвечал, соглашался и между прочим рассматривал очень пристально самую красивую из трех мусмэ, изящную, хотя и полноватую куколку, свежие и округлые щеки которой забавно контрастировали с ее задумчивыми глазами и нежной улыбкой.
Такие глаза и такая улыбка на лице служанки корчмы были бы удивительны в Европе. Но в Японии скромные работницы и простые крестьянки часто кажутся переодетыми принцессами…
Фельз вспомнил маркизу Иорисака и на мгновение закрыл глаза. Потом, отгоняя воспоминание, он стал решительно ухаживать за хорошенькой мусмэ, спрашивал ее об ее имени, возрасте и говоря ей все японские комплименты, какие знал…
Видя это, обе другие «нэ-сан» скромно поспешили скрыться под разными хитроумными предлогами. Оставшись наедине с О-Сетсу-сан, — ее звали О-Сетсу-сан, то есть «госпожа невинность», — Фельз, не желая быть невежливым, должен был использовать это одиночество и отважиться на обычные жесты. Как хорошо воспитанная молодая особа, О-Сетсу-сан противилась как раз сколько надо, не слишком мало и не слишком долго. И приключение кончилось, как кончаются все приключения, обстановкой которым служат комната, запертая на замок, а действующими лицами мужчина и женщина, не желающие доставить друг другу огорчение.
Уже после, полулежа на циновке, Фельз, опираясь на локоть, глядел молчаливо на свою неожиданную любовницу. Так же молчаливо смотревшую на него.
«Ее звать — О-Сетсу-сан, — подумал Фельз. — А ведь на самом деле она всего только гостиничная служанка, обязанная оказать постояльцу и эту услугу, раз он выбрал именно ее. Но, право же, японки всех каст, и даже этой касты, имеют право называться О-Сетсу-сан».
Он продолжал глядеть на нее, молча и не двигаясь. Она колебалась, боясь сделать ему что-либо неприятное. Чего он желал сейчас? Надо ли было смеяться или оставаться серьезной? Молчать или говорить? Она сделала нежную и игривую гримаску и робко протянула для ласки свои маленькие ручонки.
Теперь они болтали: осмелев, она продолжала прерванную беседу; она задавала один за другим те неизменные вопросы, которые задает каждому из своих заморских любовников каждая девушка, желтая, черная или коричневая, повсюду на земном шаре, предлагая путникам улыбку своих уст и объятия своих обнаженных рук.
— Откуда вы?.. Как зовется ваша страна?.. Почему покинули вы ваш далекий дом? Женщины, которых вы там любили, должны были быть много красивее и умнее меня…
И Фельз, в свою очередь, стал ее расспрашивать. Где она родилась? Кто были ее родители? Много ли у ней друзей? Много ли подруг? Счастлива ли она?
На каждый вопрос она отвечала сперва поклоном, потом длинной цветистой фразой, чаще всего уклончивой. Иногда она смолкала после первых слов и смеялась, качая головой, как бы для того, чтобы сказать, что все это лишено интереса и что счастье или горе простой «нэ-сан» не стоят того, чтобы о них справлялись.
— Открытое платье, закрытая душа! — пробормотал Фельз. — Вот что опрокинуло бы мораль честных женщин моей родины, всегда готовых выставить напоказ самую интимную свою психологию. В Европе стыдливость оставлена для внешнего употребления. Здесь же…
Он улыбнулся, вспомнив китайскую цитату, которую он слышал от Чеу-Пе-и:
— «Поверх своей одежды из расшитого шелка она надевает простую рубашку». Да, таков был старинный китайский обычай. И «нэ-сан» еще следует ему.
Но все же и самые крепко замкнутые души иной раз открываются, если нечаянно нажать на одну из их потайных пружин. Фельз случайно назвал в разговоре город Осаку, где «Изольда» имела стоянку шесть недель тому назад. И маленькая скромная женщина затрепетала:
— Хе! Осака?
Фельз окинул ее вопросительным взглядом. Она объяснила, несколько смутившись:
— Я была в школе в Осаке.
Потом, после некоторого молчания:
— Когда мать продала меня, я очень горевала…
Ее лицо едва заметно передернулось. Грусть затуманила узкие глаза, косая складка пробежала от угла рта к крылышкам ноздрей. Но в то же мгновение она подавила горестную гримасу — ее сменила спокойная и вежливая улыбка.
Фельз взял почти детскую ручку, не лишенную изящества, и почтительно поцеловал ее.
«Я видел, — подумал он, — старинные лаки, которые представляли собой десять лет жизни и работы художника. И я любовался этими лаками. Но эта улыбка на маленьком личике служанки — сколько веков цивилизации, направленной к героизму и изяществу, прячется за ней»…
XXIV
…Конверт был очень узкий и длинный, запечатанный воском. Фельз, сломив печать, вынул лист шелковой бумаги, сложенной вдесятеро. Он развертывался, как папирус, и письмо, продиктованное по-французски, было каллиграфически написано тушью, кистью, более привычной к письменам Конфуция, чем к западному алфавиту.