Сочинения в двух томах. Том первый
Шрифт:
Но он молчал и не высказывал своих мыслей. Смотрел на нее: словно ребенок, играющий с куклой.
Она медленно встала, не выпуская человечка из рук.
— Мне хотелось сказать тебе еще кое-что, — тихо произнесла она. — В благодарность за то, что ты дал мне кожаную книгу и не сжег ее.
— Что именно? — спросил он.
Она перебила себя. «Можно тебя поцеловать? — спросила
она. — Можно?…»
— Ты это хотела сказать, Альрауне? — спросил он.
Она ответила: «Нет, не это. Я подумала только: я могла бы тебя и поцеловать. А потом… но я раньше скажу тебе, что хотела: уходи».
Он закусил губу: «Почему?»
— Потому что — да потому, что так будет лучше, — ответила она, — для тебя, а быть может, и для меня. Но дело не в том. Я знаю прекрасно, как обстоит дело: ведь у меня теперь открыты глаза. И я думаю: как шло до сих пор, так и пойдет впредь-с той только разницей, что теперь я не буду слабой: буду видеть-видеть решительно все. Теперь-теперь, наверное, пришла твоя очередь. Поэтому-то и лучше, чтобы ты ушел.
— Ты в себе так уверена? — спросил он.
Она ответила: «Разве у меня нет оснований?»
Он пожал плечами. «Быть может — не знаю. Но скажи; почему тебе хочется меня пощадить?»
— Ты мне симпатичен, — тихо сказала она. — Ты был добр ко мне.
Он засмеялся: «А разве другие не были добры?»
— Нет, нет, — вскричала она, — все были добры. Но я не эта чувствовала. И они — все — они любили меня. А ты пока еще нет.
Она подошла к письменному столу, вынула открытое письмо и подала ему.
— Вот письмо от твоей матери. Оно пришло еще вечером: Алоиз по ошибке принес мне его вместе со всей почтой. Я прочла. Твоя мать больна — она просит тебя вернуться — она тоже просит.
Он взял письмо и устремил взгляд в пространство. Он сознавал, что обе они правы, чувствовал прекрасно, что оставаться нельзя. Но им снова овладело ребяческое упрямство, оно кричало ему: «Нет, нет».
— Ты поедешь? — спросила она.
Он сделал усилие над собою и ответил решительным тоном: «Да, кузина».
Он пристально смотрел-следил за каждым движением ее лица. Ему достаточно было небольшого движения губ, легкого вздоха, чего-нибудь, что выдало бы ее сожаление. Но она оставалась спокойна, серьезна, — ни признака волнения не было на ее застывшей маске.
Это обидело его, оскорбило, показалось своего рода вызовом. Он еще плотнее сжал губы. «Так я не поеду», — подумал он.
Он подошел, протянул ей руку. «Хорошо, — сказала она, — хорошо». — «Я пойду». — «Но я поцелую тебя на прощание, если позволишь». В глазах его блеснул огонек. Против воли он
вдруг сказал: «Не делай этого, Альрауне, не делай». И голос его был похож на ее.
Она подняла голову и быстро спросила: «Почему?»
Он заговорил ее же словами, но у нее было чувство, будто он делает так умышленно. «Ты мне симпатична, — сказал он, — ты была добра ко мне сегодня. Много розовых губ целовал мой рот — и побледнел. Теперь же — теперь же пришла твоя очередь. Поэтому лучше, если ты меня не поцелуешь».
Они стояли друг против друга — глаза их сверкали стальным, волнующим блеском. На губах у него играла невидимая улыбка: острым и несокрушимым было его оружие. Ей предстоял выбор. Ее «нет» было бы его победой и ее поражением — он с легким сердцем ушел бы тогда. Ее «да» — было бы жестокой борьбой. Она поняла это, — поняла так же, как он. Все останется так, как было в первый же вечер. Только: тогда было начало и первый удар — тогда была еще надежда на исход поединка. Теперь же — теперь был уже конец. Но ведь он сам бросил перчатку…
Она подняла ее. «Я не боюсь», — сказала она. Он замолчал, но улыбка заиграла на его губах. Он почувствовал серьезность момента.
— Я хочу поцеловать тебя, — повторила она.
Он сказал: «Берегись. Ведь и я тебя поцелую».
Она выдержала его взгляд. «Да», — сказала она. Потом улыбнулась. «Сядь, ты немного велик для меня».
— Нет, — засмеялся он, — не так.
Он подошел к широкому дивану, лег и опустил голову на подушку. Раскинул руки и закрыл глаза.
— Ну, Альрауне, иди, — крикнул он.
Она подошла ближе и опустилась у изголовья на колени. Колеблясь, смотрела, — но вдруг кинулась к нему, схватила его голову и прижалась своими губами к его губам.
Он не обнял ее, не пошевелил руками. Но пальцы нервно сжались в кулаки. Он почувствовал ее язык, почувствовал легкий укус ее зубов…
— Целуй, — прошептал он, — целуй.
Перед его глазами расстилался красный туман. Он услышал уродливый смех тайного советника, увидел огромные страшные глаза фрау Гонтрам в то время, как та просила маленького Манассе рассказать тайну Альрауне. Услышал смех обеих конфирманток, Ольги и Фриды, и надтреснутый, но все же красивый голос мадам де Вер, певшей «Les papillones», увидел маленького гусарского лейтенанта, внимательно слушавшего адвоката, увидел Карла Монена, стиравшего большой салфеткой пыль с деревянного человечка…
— Целуй, — шептал он.
И Альму — ее мать, с красными, будто горящими волосами, белоснежное тело ее с синими жилками, и казнь ее отца — так, как описывал тайный советник в своей кожаной книге — со слов княгини Волконской…И тот час, когда создал ее старик, — и другой, когда его ассистент помог ей появиться на свет…
— Целуй, — умолял он, — целуй.
Он пил ее поцелуи, пил горячую кровь своих губ, которые раздирали ее зубы. И опьянялся сознательно, словно пенящимся вином, словно своими восточными ядами…
— Пусти меня, — воскликнул он вдруг. — Пусти — ты не знаешь, что делаешь. Ее локоны еще сильнее прижались к его лбу, ее поцелуи осыпали его еще горячее и пламеннее. Ясные, отчетливые мысли были растоптаны. Они исчезли куда-то. Выросли сны — надулось и вспенилось красное море крови. Менады подняли посохи, запенилось священное вино Диониса.
«Целуй же, целуй», — кричал он. Но она выпустила его, отошла. Он открыл глаза, взглянул на нее.
«Целуй», — тихо повторил он. Тускло смотрели ее глаза, тяжело дышала ее грудь. Она медленно покачала головою.