Сочинения в двух томах. Том первый
Шрифт:
Стиснутая могучим корсетом, придававшим какое-то подобие фигуры исполинскому телу, она еле могла двигаться и дышать. От волнения у нее пересохло в горле, и она то и дело облизывала губы толстым языком.
— Не велеть ли подать воды, ваше сиятельство? — прощебетала Альрауне.
Княгиня сделала вид, будто не слышит.
— Что же ты намерена теперь делать? — торжественно спросила она.
Альрауне ответила просто и не задумываясь: «Ни-че-го».
Старая княгиня посмотрела на нее своими круглыми коровьими глазами, словно не понимала, что говорит девушка. Потом неуклюже поднялась, сделала несколько шагов и оглянулась, словно искала что-то. Франк Браун тоже поднялся, взял со стола графин с водой, напил стакан и подал ей. Она с жадностью выпила.
Альрауне тоже поднялась.
— Прошу извинения, ваше сиятельство, — сказала она. — Не передать ли поклон от вас фрейлейн Гонтрам?
Княгиня бросилась к ней вне себя от ярости, еле сдерживая бешенство.
«Она сейчас лопнет», — подумал Франк Браун.
Княгиня не находила слов, не знала, с чего начать.
— Скажи ей, — прохрипела она, — скажи ей, чтобы она не смела показываться мне на глаза. Она — девка, не лучше тебя.
Тяжелыми шагами затопала она по комнате, пыхтя и потея, угрожающе подымая толстые руки. Вдруг взгляд ее упал на открытый ящик, и она увидела колье, которое когда-то заказала для своей крестницы: крупный жемчуг, нанизанный на рыжие волосы матери. Отражение торжествующей ненависти пробежало по ее заплывшему лицу. Она быстро схватила ожерелье.
— Тебе это знакомо? — закричала она.
— Нет, — спокойно сказала Альрауне, — я никогда его не видела.
Княгиня подошла к ней вплотную.
— Негодяй профессор украл его у тебя — на него похоже. Это я подарила тебе, моей крестнице, Альрауне.
— Мерси, — сказала Альрауне. — Жемчуг красив, если только он настоящий.
— Настоящий, — закричала княгиня. — Такой же настоящий, как и волосы, которые я отрезала у твоей матери. Она кинула колье Альрауне.
Та взяла красивое украшение и стала разглядывать.
— Моей матери? — медленно произнесла она. — У нее, по-видимому, были очень красивые волосы.
Княгиня встала перед нею и уперлась руками в бока — уверенная в своем торжестве — с видом прачки.
— Красивые, такие красивые, что за ней бегали все мужчины и платили целый талер, чтобы проспать ночку возле этих красивых волос.
Альрауне вскочила-на мгновение кровь отлила у нее от лица. Но она улыбнулась и сказала спокойным, ироническим тоном:
— Вы, ваше сиятельство, стали впадать в детство.
Это переполнило чашу. Отступления для княгини уже не было. Она разразилась целым водопадом слов — циничных, вульгарных, будто пьяная содержательница публичного дома.
Она кричала, перебивала саму себя, вопила, изливала потоки циничных ругательств. Уличной девкой была мать Альрауне, самого низшего пошиба, она продавалась за талер. А отец был
гнусным убийцей — его звали Неррисен, — она, наверное, слышала. За деньги тайный советник заставил проститутку согласиться на грязный опыт. Она присутствовала, она видела все — вот из этого опыта и родилась она, она — Альрауне, которая сейчас сидит перед нею. Дочь убийцы и проститутки.
Такова была ее месть. Она вышла из комнаты, торжествующая, преисполненная гордой победой, словно помолодела лет на десяти. С шумом захлопнулась за нею дверь.
…В большой библиотеке воцарилась мертвая тишина. Альрауне сидела в кресле молча, немного бледная. Ее пальцы нервно играли с колье, легкая дрожь пробегала у нее по губам. Наконец она встала.
— Глупая женщина, — прошептала она. Сделала несколько шагов, но вдруг что-то решила и подошла к кузену
— Это правда, Франк Браун? — спросила она.
Он колебался, потом встал и сказал медленно:
— Да, это правда.
Он подошел к письменному столу, вынул кожаную книгу и протянул ей.
— Прочти, — сказал он.
Она не ответила ни слова и повернулась к дверям.
— Возьми, — крикнул он ей вслед и протянул стакан, сделанный из черепа матери, и кости — из костей отца.
Глава четырнадцатая,
которая рассказывает, как Франк Браун играл с огнем и как пробудилась Альрауне
В этот вечер Альрауне не вышла к ужину и просила Фриду Гонтрам принести ей в комнату чашку чаю и кекс. Франк Браун подождал немного, надеясь, что она все-таки хотя бы потом сойдет вниз. Затем отправился в библиотеку и с неохотою принялся разбирать бумаги. Однако не мог заниматься — сложил их и решил поехать в город. Но предварительно вынул из ящика последние воспоминания: кусок шелкового шнура, простреленную карточку с трилистником и, наконец, деревянного человечка — альрауне. Он завернул все это, запечатал сургучом и отослал наверх к Альрауне. Он не написал ни слова — все объяснения она найдет в кожаной книге, на которой красуются ее инициалы.
Потом позвал шофера и поехал в город. Как и ожидал, он встретил Манассе в маленьком винном погребке на Мюнстерской площади. Там же был Станислав Шахт, Франк Браун подсел к ним и начал болтать, стал разбирать все pro и contra различных процессов. Они порешили предоставить советнику юстиции несколько сомнительных дел, в которых удастся, вероятно,
добиться каких-нибудь приемлемых результатов, — другие же Манассе постарается выиграть сам. В некоторых исках Франк Браун предложил пойти навстречу противникам, но Манассе не хотел об этом даже и слышать: «Только не уступки, — если притязания противников даже и ясны как день и вполне справедливы». Он был самым прямым и честным юристом при ландсгерихте, он всегда говорил клиентам правду в лицо, а перед судом хотя и молчал, но никогда не лгал, — но он все же был слишком юристом для того, чтобы не испытывать врожденной неприязни ко всякого рода уступкам.
— Ведь это влечет за собою только лишние расходы, — заметил Франк Браун.
— Хоть бы и так, — протявкал адвокат. — Но какую роль играют они при столь крупных суммах? Я ведь уже говорил вам: нет ничего невозможного, маленькие шансы имеются всегда.
— Юридически — может быть, — ответил Франк Браун. — Но…
Он замолчал. Другой точки зрения адвокат понять не в состоянии. Суд создавал право — поэтому правом было все то, что он постановлял. Сегодня право одно — а через несколько месяцев — в высшей инстанции — может быть и другое, уступить же — значит сознаться в своей неправоте, то есть самому произнести приговор, иначе говоря, предвосхищать суд.