Сочинения в двух томах. Том первый
Шрифт:
— Помогите мне, пожалуйста, господин Орлеанский. Она довольно тяжела!
Герцог поднял тяжелый подрамник и поставил его на мольберт. Когда он отошел в сторону, страик постучал пальцами по медной пластинке и продекламировал:
— Здесь вы видите сердце Генриха IV, первого Бурбона! Оно немножко повреждено кинжалом Равальяка, человека высоких и достохвальных принципов!
Картина изображала огромную кухню; большая часть ее была занята чудовищным очагом с многочисленными устьями, из которых выбивалось пламя. Над всеми этими устьями стояли кухонные горшки, и в них варились живые люди. Иные пытались выбраться, другие хватались за своих соседей, выли, корчили ужасные гримасы.
Герцог отвернулся.
— Я ничего не понимаю! — сказал он.
Дролинг весело рассмеялся.
— А между тем вы можете в любом школьном учебнике прочитать великие слова вашего благородного предка: «Я хотел бы, чтобы каждый крестьянин в воскресный день имел в своем горшке курицу», — взгляните сюда: вы видите здесь кур, которых король сам имел в своем горшке. Это, поистине, королевское сердце — этот кухонный очаг! Не хотите ли оценить еще и вашим обонянием этого Бурбона?
Он достал из шкапа другую табакерку и предложил герцогу. — Тут не очень уж много, продолжал он, — но все-таки возьмите. Хорошая смесь: Генрих VI и Франц I. Попробуйте. От нее рождаются хищные мысли.
— Вы хотите сказать, господин Дролинг, — спросил герцог, — что этот табак, эта темно-коричневая пыль добыта из сердец обоих королей?
— Именно это я и хочу сказать, господин Орлеанский. У этого табака нет иного происхождения… Я сам смешивал его.
— Откуда же вы достали сердца?
— Я же их купил. Разве я не сказал вам этого? Вас интересуют подробности? Так слушайте! — он пододвинул герцогу кресло и снова вспрыгнул на свой стул.
— Пти-Радель… Вы слышали что-ниубдь о Пти-Раделе? Нет? Ну и необразованны же вы, настоящий Орлеанский! Это я уже давно заметил… Ваш дед был очень дружен с архитектором Пти-Раделем. Вот однажды Пти-Радель получил от Комитета поручение разрушить нелепые королевские гробницы в подземельях Сен-Дени и Валь-де Грас. Он исполнил это, скажу я вам, очень добросовестно. Затем он должен был проделать такую же операцию и в иезуитской церкви на улице Сен-Антуан. Ваш дед уведомил меня об этом. «Ступай с ним! — сказал благородный Филипп. — Там ты можешь дешево купить мумии!» Вы знаете, что это такое, господин Орлеанский? Не знаете? Ну, мумия есть мумия. Это остатки набальзамированных тел, которые потом обращают в краску. И дорога же эта краска, Бог ты мой! Вы можете таким образом понять, как я был рад купить ее дешево. В иезуитской церкви мы нашли сосуды с набальзамированными сердцами королей и принцесс. Пти-Радель разбил сосуды на куски, а я купил при этом случае медные дощечки и сердца.
— И вы натерли краску из сердец?
— Да, разумеется. Как же иначе? Только на это единственно и годны корлевские сердца. Нет, я должен оговориться: в качестве нюхательного табаку они тоже превосходны. Не угодно ли вам: Генрих XI и Франц I?
Герцог отказался: — Очень благодарен, господин Дролинг.
Старик захлопнул табакерку. — Как вам угодно. Но вы напрасно упускаете такой случай. Вы никогда не будете иметь возможности нюхать королевские сердца.
— Часть сердец, которая не была превращена вами в нюхательный табак, пошла на картины?
— Без сомнения, господин Орлеанский. Я думал, что вы уже давно догадались об этом. В каждой из моих картин вы найдете одно из сердец семьи Валуа-Бурбон-Орлеанов. Чье сердце вы теперь желаете видеть?
— Людовика XV, — сказал герцог наудачу.
На мольберте быстро появилась новая картина. Она была выдержана сплошь в темном фоне. Даже телесные тона отличались матово коричневым колоритом.
— По-видимому, вы немало потратили мумии на это, господин Дролинг! заметил герцог. — Разве сердце было так велико?
Старик рассмеялся:
— Нет, оно было совсем маленькое, совершенно детское сердце, несмотря на то, что ему стукнуло шестьдесят четыре года. Но я взял здесь еще и другие сердца: регента, герцога Орлеанского, Помпадур и Дюбарри. Перед вами раскрывается здесь целая эпоха.
Картина представляла собой огромное количество мужчин и женщин, которые в величайшей суматохе и давке теснили друг друга, сталкивались, ползали один по другому.
Некоторые были совершенно голые, большинство же в костюмах своего времени, в кружевных камзолах, жабо, в длинных париках с коками. Но у каждого из них вместо головы на плечах был череп, обтянутый пергаментной кожей. В их движениях было что-то звериное, собачье, но в виртуозно нарисованных фигурах и костюмах, а также в руках и плечах — человеческое. Общее же выражение, как отдельных частностей, так и всей среды, было отвратительно-животное. Эта странная смесь жизни и смерти, зверя и человека представляла такое гармоническое созвучие, что картина производила на зрителя потрясающее впечатление. Дролинг, от которого не ускользало ни малейшее движение гостя, показал ему на графин:
— Прошу вас, угощайтесь, господин Орлеанский! Ваша немая критика в высшей степени удовлетворяет меня.
— Я нахожу эту картину ужасной! — промолвил герцог.
Старик крякнул от удовольствия.
— Не правда ли? Скажите лучше — тошнотворной, отвратительной! Одним словом, истинно королевской.
Потом он вдруг сделался серьезным:
— Поверьте мне, господин Орлеанский, мне стоило неслыханных мучений писать эти картины. Ни одна из казней дантовского Ада не может с этим сравниться — с копанием в глубине королевских сердец. Прошу вас, принесите сюда другую картину!
Герцог отправился за ширмы и увидел там целый ряд картин, натянутых на подрамники и обращенных лицевой стороной к стене. Он взял ближайшую и поставил ее на мольберт.
— А, вы подцепили сердце Капла IX! Ни одно из них так не жаждало крови, как его сердце.
Герцог увидел широкую реку, медленно струившуюся между плоских берегов навстречу двигавшемуся вечеру. По мутным волнам плыл бесконечный плот, плот мертвецов. На самом переднем плане стоял, высоко подняв голову, паромщик тощая, закутанная в пурпурную королевскую мантию фигура, с бледным, покрытым нарывами лицом. Безумный взгляд его был тупо устремлен вперед. Он вонзал в речное дно мощный багор и гнал свой ужасный груз вниз по течению.
Следующая картина показалась герцогу еще более ужасной. Она изображала в естественную величину мужской труп, пришедший в совершенное разложение. Из глазных впадин выползали черви; насекомое, похожее не черного, усеянного желто-красными крапинами жука, пожирало нос и рот. На разорванном животе сидели два изумительно написанных коршуна. Один из них погрузил глубоко в живот голову и шею, другой пожирал вытащенные наружу внутренности. В ногах виднелось несколько крыс, которые жадно глодали сгнившие пальцы.
Герцог отвернулся, бледный, как мертвец. Он почувствовал, что его сию минуту стошнит. Но старик потянул его за рукав:
— Нет, нет, вглядитесь в картину хорошенько. Она самая лучшая из всех моих картин, вполне достойная вашего великого предка, Людовика XIV. Вы его не узнаете? Это был он, который сказал наглое слово: «Государство — это я». Ну вот вы и видите, какое это было государство в действительности: сгнившее, сожранное, разложившееся…
Герцог опустился в кресло, повернувшись к картине спиной. Он налил полную рюмку и выпил.