Сочинения в двух томах
Шрифт:
Всем ты жалуешься вечно,
Что судьбой гоним с пелен,
Что влюбляешься несчастно,
Дважды чином обойден!
Друг! не ты один страдаешь!
Вон, взгляни: осел стоит
И с горы на весь Неаполь
О бедах своих кричит.
Подобного рода «философических» миниатюр не знала прежняя поэзия Майкова. Не прибегал ранее поэт и к смелым, едва ли не рискованным сравнениям вроде: шутка — исчезающая в камнях ящерица, сердце — морская
Свойственное «Неаполитанскому альбому» тяготение к техническому экспериментаторству как будто не захватило дальнейшего творчества Майкова, он, как и ранее, продолжал со. хранить верность эстетическим нормам, выработанным русской поэзией в эпоху Пушкина и Лермонтова, Тютчева и Кольцова. Вместе с тем приобретенный в период создания «Неаполитанского альбома» опыт не прошел для поэта даром, он служил отправной точкой и источником последующего совершенствования майковского реализма и психологизма.
Нарастание обличительно-гражданских мотивов в поэзии Майкова второй половины 1850-х годов было обусловлено общим подъемом общественного движения в эту пору в стране. У поэта не было персональной заинтересованности в защите феодально-крепостнических отношений. Дворянин по паспорту, он был по общественному положению своему и образу жизни разночинцем, прошедшим все низовые ступени чиновнической службы, прежде чем дослужиться в 1888 году по комитету иностранной цензуры до ранга тайного советника.
С детских лет Майков выработал в себе привычку к регулярному и упорному труду, постоянно предохранявшему его от любых форм высокомерно-аристократического отношения к «низшим» сословиям, к их складу мышления и мировосприятия. Однако демократизм образа жизни, привычек и нравственно-эстетических симпатий сочетался у Майкова с консерватизмом его общественных взглядов. Вместе с друзьями из кружка петрашевцев он мечтал в молодости о переустройстве существующего строя на республиканских, справедливых началах. Пережив после 1849 года разочарование в идеях утопического социализма, Майков приходит к выводу, что самодержавно-крепостническая форма «еще далеко не кончила своей программы, начертанной Петром»; отдавая предпочтение этой форме, поэт, впрочем, не был вполне уверен в ее универсальной пригодности.
Демократические элементы мировоззрения Майкова в трактовке иностранной темы, например, в «Неаполитанском альбоме», проявились весьма рельефно. Там есть народная толпа, есть даже образ народного героя. О создании образа народного героя на русском материале поэт не мог и мечтать, даже если бы этому не препятствовала цензура. Вряд ли нашел бы Майков в себе силы изобразить в годы революционной ситуации 1859-1861 годов крестьянскую толпу. В творчестве поэта 1850-1860-х годов даже отдельные типы, представляющие народную массу, сравнительно редки и выступают порой в виде дополнения к его пейзажным зарисовкам. Пейзаж у поэтов «чистого искусства», как правило, оторван от народной жизни и больших гражданских дум, У Майкова 40-х годов «природоописания» подчинены основному пафосу произведения, в чем убеждает нас поэма «Две судьбы» (1843, 1844):
Да, посреди полуденной природы
Он вспоминал про шум своих дубров,
И русских рек раскатистые воды,
И мрак и тайну вековых лесов.
Он слышал гул их с самой колыбели
И помнил, как, свои качая ели,
Вся стоном стонет русская земля;
Тот вопль был свеж в душе его, как стоны
Богатыря в цепях. Средь благовонной
Страны олив он вспоминал поля
Широкие и пруд позеленелый,
Ряд дымных изб, дом барский опустелый,
Где рос он, — дом, исполненный затей
Тогда, псарей, актеров, трубачей,
Всех прихотей российского боярства,
Умевшего так славно век конать,
Успевшего так дивно сочетать
Европы лоск и варварство татарства.
Приведем (да не посетует на нас за это читатель!) и второй огрызок из той же поэмы — место, повторяющее мысли Белинского о воздействии на характер русской народной песни «степного положения России» и «кровавого самовластительства Грозного» (V, 440-441):
Прислушайтесь... звучат иные звуки...
Унынье и отчаянный разгул.
Разбойник ли там песню затянул
Иль дева плачет в грустный час разлуки?
Нет, то идут с работы косари...
Кто ж песнь сложил им? Как кто? Посмотри
Кругом: леса, саратовские степи,
Нужда, да грусть, да думушка, да цепи.
Подобного рода многозначительных и, если угодно, «некрасовских» пейзажных зарисовок у Майкова после 1849 года мы не найдем, точнее, почти не найдем. Но связующие нити между пейзажем и народной темой у поэта все же останутся надолго. В качестве примера можно указать на стихотворение 1853 года под названием «Пейзаж». На фоне осеннего леса, осинника, «бьющего тревогу», возникает фигура старика, помогающего кляче вывезти тяжелый воз из болотистого места, В стихотворении «И город вот опять!..» (1856) лирический герой уносится мечтою из сияющего бального зала в лоно сельской тишины, к осыпавшемуся речному скату, и несказанно изумлен неожиданной встречей с «лесной нимфочкой», крестьянской девочкой, раздвигающей стебли тростника и протягивающей ручонки к ягодам земляники. Аналогична структура стихотворений «Весна! Выставляется первая рама...», «Сенокос», «Ночь на жнитве» и др. Но и в тех пьесах, где видимой связи пейзажа с человеком нельзя обнаружить («Звуки ночи», «Гроза», «Голос в лесу» и др.), он всякий раз воспринимается как часть национального ландшафта, а не как автономно существующий фрагмент природы.
Особо выделяется в этом ряду «Нива», где пейзажная зарисовка («По ниве прохожу я узкою межой...» и т. д.) — всего лишь увертюра к изображению крестьянской жатвы «на всем полей просторе». Жнецы и жницы, весело вяжущие тяжелые снопы, стук проворных цепов на токах, возы, скрипящие под тяжестью собранного хлеба, — картина этого мнимого материального изобилия сопровождалась обращением автора к богу с единственной мольбой: в избытке родине «духовного дать хлеба». Воодушевленное ложной идеей — изобразить материальное благоденствие деревенских тружеников — стихотворение не могло, разумеется, претендовать на широкое обобщение народной жизни. Появившуюся в печати «Ниву» Н. А. Добролюбов назвал «дидактическим» и «плохо сделанным»[9] стихотворением. Если собственно пейзажная и антологическая лирика Майкова и в годы революционной ситуации получала на страницах «Современника», как правило, положительные оценки, то освещение поэтом крестьянского вопроса в духе правительственных предначертаний подвергалось справедливой критике общественности. Негодованием встретили революционные демократы майковскую «Картинку» (1861), прославлявшую «куцую» крестьянскую реформу 1861 года. «Здесь что ни слово, то фальшь», — писал о «Картинке» М. Е. Сатыков-Щедрин[10].
Более снисходительно было оценено демократической критикой стихотворение Майкова «Поля» (1861), представлявшее собой своеобразное переосмысление гоголевского образа степных просторов России и русской тройки. Погоняемая свистом молодого ямщика тройка летит «в пространство без конца»:
Но мы неслись, как от волков,
Как из-под тучи грозовой,
Как бы мучителей-бесов
Погоню слыша за собой...
«Мучители-бесы» — это тревоживший сознание поэта при. зрак новых, буржуазно-крепостнических форм жизнеустройства, проникавших во все поры русской жизни после реформы 1861 года. Своеобразно воплощает эту тревогу старик — бывший дворовый человек, представитель того многочисленного слоя «крещеной собственности», который после реформы 1861 года остался не у дел, лишился прочного места в системе новых производственных отношений.