Сочинения в трех томах. Том 2
Шрифт:
Они разговаривают, а Люпен слушает не открывая глаз. Он узнает, что за его жизнь сильно боялись, но что теперь опасность миновала. Дальше он схватывает отдельные слова, которые знакомят его с событиями трагической ночи в Мортепьере; появление Добрека внизу, ужас сотоварищей, узнающих в нем своего врага, короткое столкновение, Кларисса, раненная в плечо, бросается на Добрека, тот спрыгивает на берег, Гроньяр делает в него выстрел и бросается в погоню за ним. Балу взбирается по лестнице и находит наверху изнемогающего патрона.
— Поверите ли, — продолжал Балу, — я недоумеваю до сих пор, как он не скатился. Правда, в этом месте как раз маленькое углубление, но покатое, так что надо было цепляться всеми десятью пальцами, хоть умирай. Черт возьми! И трудно же ему было.
Люпен с отчаянием ловит отдельные слова. Он собирает все свои силы, чтобы связать и осмыслить слова Балу и Клариссы. Вдруг одна фраза поражает его сознание ужасом: Кларисса, в слезах, говорит, что снова утекло восемнадцать дней, ничего утешительного не принесших для дела спасения Жильбера. Восемнадцать дней. Это число пугает его. Ему кажется, что все кончено в его жизни, никогда не удастся ему поправиться и продолжать борьбу и что Жильбер и Вошери умрут на эшафоте. Мысли обрываются, беспамятство вновь овладевает им.
Потом настала самая тяжелая пора его жизни, сознание его пробуждалось, и бывали минуты, когда он ясно сознавал положение вещей. Но он не мог координировать своих идей, не мог составить логического заключения, не мог дать указаний своим друзьям.
Когда он выходил из оцепенения, он часто находил свою руку в руках Клариссы, и в этом состоянии полубреда он то делал ей страстные и нежные признания, то о чем-то умоляя, то благодарил за радость и свет, которые она проливала в его душу.
Потом, когда немного успокаивался, он пробовал шутить над самим собой.
— Я бредил, не правда ли? Воображаю, сколько глупостей я наговорил.
Но по молчанию Клариссы он видел, что мог высказывать все, что угодно. Она ничего не слышала. Заботливость ее к больному, ее преданность, бдительность, беспокойство при малейшем ухудшении состояния, все это относилось не столько к нему самому, сколько к спасителю Жильбера. Она с мукой в душе следила за ходом его выздоровления. Когда же будет он в состоянии приняться за борьбу? Не безумие ли так задерживаться около него, когда с каждым днем надежды на спасение убывали?
Люпен постоянно повторял себе, глубоко веря в силу внушения:
— Хочу выздороветь… хочу выздороветь…
Он старался целыми днями лежать неподвижно, чтобы не сдвинуть повязки или не вызвать нервного потрясения.
Он старался также не думать о своем страшном противнике, Добреке, но не мог.
Однажды утром Люпен проснулся в лучшем расположении духа. Рана закрылась, температура была почти нормальная. Врач, приезжавший ежедневно из Парижа, обещал выпустить его из постели послезавтра. В этот день, в отсутствие сотоварищей и госпожи Мержи, уехавших еще накануне в поисках новых сведений о Добреке, он подошел к открытому окну.
Он почувствовал, что жизнь вливается в него вместе с солнечными лучами, что он оживает, как природа весной.
Обычное течение мыслей возвращалось к нему, и факты воспринимались в своей логической последовательности и внутренней связи.
Вечером он получил от Клариссы телеграмму, извещавшую его, что дела плохи и что она, так же как Гроньяр и Балу, ночует в Париже. Он провел дурно ночь, волнуясь из-за этой депеши. Какие обстоятельства заставили Клариссу послать телеграмму?
На следующий день она вошла в его комнату, бледная, с глазами, покрасневшими от слез, слабая, и упала в кресло.
— Кассационная жалоба отклонена, — пробормотала она. Он казался хладнокровным и с удивлением спросил:
— А вы рассчитывали на нее?
— Нет, нет, но все же… как-то надеешься…
— Это произошло вчера?
— Неделю тому назад. Балу скрыл от меня, а сама я боялась читать газеты.
Люпен осторожно намекнул:
— Остается просить о помиловании…
— О помиловании? Вы думаете, что сообщников Арсена Люпена могут помиловать?
Эти слова вырвались у нее с какой-то запальчивостью и горечью, но он сделал вид, что ничего не заметил, и ответил:
— Вошери, пожалуй, не помилуют… а над Жильбером, ради его юности, сжалятся.
— Не сжалятся и над ним.
— Откуда вы знаете?
— Я видела его защитника.
— Вы видели защитника? И вы ему открыли?
— Я открыла, что я мать Жильбера, и спросила, не может ли оглашение этого факта повлиять на развязку или хотя бы задержать его.
— Вы бы сделали это? — прошептал он. — Вы признались бы?..
— Жизнь Жильбера выше всего. Что мне за дело до чести моего имени, до имени моего мужа?
— А имя вашего маленького Жака? — настаивал Люпен. — Имеете ли вы право губить его будущность, огласив, что у него есть брат преступник, приговоренный к смертной казни?
Она поникла головой. Он снова заговорил:
— Что ответил вам адвокат?
— Он ответил, что это ничем не может помочь Жильберу, и я видела, что он не строит никаких иллюзий.
— Ну, пусть, но президент республики?
— Президент всегда справляется с мнением комиссии.
— На этот раз он изменит своему обыкновению.
— Почему?
— Потому что на него произведут давление.
— Каким образом?
— Ему передадут условно список двадцати семи.
— А список у вас?
— Нет.
— Ну, в таком случае?
— Он будет у меня.
Неудачи не могли поколебать его уверенности. С глубокой верой в бесконечное могущество своей силы воли, он был убежден, что добьется своего рано или поздно.
Она слегка пожала плечами, не совсем доверяя ему.
— Единственный, кто только мог бы еще подействовать, если бы д'Альбюфе не украл у него списка, это — Добрек.