Сочинения в трех томах. Том 2
Шрифт:
— Это он! — воскликнула Коралия. — Диодокис фамилия Симона…
— Значит, — невозмутимо продолжал Бельваль, — Симон был другом моего отца. Именно он был назначен моим опекуном. Он платил за пансион в Лондоне и он же передал мне наследство по совершеннолетии. Наследство состояло из двухсот тысяч франков.
Некоторое время они молчали.
— Мой отец любил вашу мать, Коралия… — прошептал Бельваль. — Они любили друг друга… Оба они были свободны, так как у него умерла жена, у нее — муж. Вам было тогда два года, мне восемь. Для того, чтобы всего себя посвятить любимой женщине, отец отправил меня в Англию и купил дом, соседний с тем, где жила ваша мать. Для того, чтобы видеться с ней, он ходил через калитку в переулке. И, наверное, в этом саду они были убиты… Мы узнаем подробности, так как должны были остаться какие-нибудь следы, доказательства, которые были потом найдены Симоном, иначе он не сделал бы такой надписи на их могиле.
— А кто был убийцей? — тихо спросила Коралия.
— Вы так же, как и я, догадываетесь об этом, — ответил капитан. — Хотя прямых доказательств у нас нет…
— Эссарец… — прошептала Коралия.
— Очень возможно.
Она закрыла лицо руками.
— Нет! Нет? Этого не может быть… Невозможно, чтобы я была женой убийцы моей матери…
— Вы носили его имя, но женой его вы не были… Вы это сказали ему в моем присутствии накануне его смерти. Не будем ничего утверждать заранее, но вспомним, что он всегда был вашим злым гением. Вспомним и то, что Симон, друг моего отца и исполнитель его завещания, купивший его дом и поклявшийся на могиле отомстить за них, через несколько дней после смерти вашей матери предложил себя Эссарецу в качестве охранителя его собственности, секретаря и таким образом понемногу вошел в его жизнь. Для чего? Очевидно, чтобы осуществить свой план мести…
— Но мести не было.
— Что мы знаем? Разве мы знаем, как умер Эссарец? Конечно, не Симон его убил, потому что Симон в это время был с вами в лазарете. Но, может быть, его убили по его приказу? И потом ведь месть выражается разными способами… Во всяком случае, Симон точно исполнил приказание моего отца и желал исполнить то, что завещал он по воле вашей матери — соединить нас. И это было целью его жизни, если так можно выразиться… Это он, конечно, положил половинку аметиста между моими детскими игрушками, он собирал наши фотографии, он, наконец, был нашим таинственным другом, тем самым, который послал мне ключ и письмо, которое я, увы, не получил…
— Значит, Патриций, вы теперь не думаете, что этот друг умер?
— Право, не знаю… Может быть, Симон был не один… У него, в свою очередь, мог быть друг… Возможно, что это он и погиб тогда. Не знаю, одним словом… Что произошло в то страшное утро, до сих пор покрыто мраком. Мы знаем только то, что в течение двадцати лет Симон преследовал свою цель, действуя на нашей стороне, и что жив.
Помолчав, он добавил:
— Жив, да… но сумасшедший… А потому мы не можем ни благодарить его, ни просить рассказать об этой мрачной истории, ни разузнать, какая именно опасность нам угрожает… А вместе с тем один он… только он…
Капитан решил сделать еще одну попытку. Симон жил в части дома, занимаемой прежде слугами.
Бельваль нашел его сидящим с потухшей трубкой в кресле у окна, из которого был виден сад. Комната была маленькая, меблированная весьма скудно, но очень чистая и светлая. Единственное, на что в ней можно было обратить внимание, был рисунок карандашом на стене за комодом в виде трех скрещивающихся линий, образующих треугольник. Середина треугольника была выложена сусальным золотом. Золотой треугольник! Но это нисколько не продвигало вперед поисков Демальона, который часто заходил сюда в отсутствие Симона.
Патриций направился прямо к старику и похлопал его по плечу.
— Симон!
Старик поднял голову, и капитану вдруг захотелось снять его темные очки, чтобы увидеть наконец глаза человека, знавшего так много.
Симон засмеялся.
«И это человек, любивший моего отца, — раздумывал Бельваль, — свято исполнявший его волю и оставшийся верным его завещанию, молившийся на его могиле и поклявшийся отомстить… Но разум покинул его…»
Он чувствовал, что его голос не пробуждает в несчастном никаких воспоминаний. Поэтому он взял чистый лист бумаги и написал: «Патриций и Коралия, 14 апреля 1895 года».
Старик посмотрел, покачал головой и захихикал. Капитан написал еще: «Арман Бельваль».
Эффект был тот же. Тогда Бельваль добавил: «Эссарец, полковник Факи» и, наконец, нарисовал треугольник, Симон продолжал смеяться.
Внезапно, когда Патриций написал «Бурнеф», смех оборвался. Это имя, казалось, оживило память помешанного. Он сделал попытку встать, но снова упал в кресло. Потом все-таки встал, надел шляпу и направился к двери. В сопровождении Бельваля он вышел из дома и направился к Сене. Старик шел точно во сне, но вполне уверенно. Они повернули на улицу Гренель и вышли на бульвар. Здесь Симон сделал знак остановиться.
Их скрывал киоск, и Симон вытянул шею, чтобы видеть, что происходит на другой стороне бульвара. Патриций тоже выглянул. В кафе на уличной террасе сидели несколько человек. В одном из них капитан узнал Бурнефа.
В этот момент Симон удалился, как человек, исполнивший то, что от него требовалось.
Бельваль отыскал глазами почтовую контору, вошел туда и позвонил Демальону.
Со времени убийства Эссареца следствие, которое вел Демальон, не очень продвинулось. Убежище Грегуара, правда обнаружили, но шкафы были пусты, а люди исчезли.
«Симон, — размышлял Патриций, ожидая Демальона, — видимо, хорошо был знаком с привычками сообщников Эссареца. Он знал, что в известный день и час они собираются в кафе, и вспомнил это, когда я написал имя Бурнефа».
Через несколько минут приехал Демальон с агентами. Окружив кафе, они быстро и без излишнего шума арестовали Бурнефа и его компанию. От неожиданности те даже не сопротивлялись. Троих Демальон распорядился отправить в префектуру, а Бурнефа привести в свой кабинет.
— Пойдемте, — сказал он капитану, — сейчас я допрошу его.
— Но госпожа Эссарец там одна, — возразил Бельваль.
— Она не одна. С ней ваши люди.
— Да, это верно. Но все же я бы хотел быть там. У меня душа неспокойна.
— Это займет совсем немного времени.
Однако очень скоро им пришлось убедиться в том, что Бурнеф не такой уж простой орешек. Показания давать он отказался, в ответ на угрозы лишь пожимая плечами.
— Бесполезно заставлять меня бояться… Я ровно ничем не рискую… Расстрелять? Глупости… Во Франции так легко не расстреливают, а я к тому же подданный нейтральной державы. Процесс…? Приговор…? Тюрьма…? И это невозможно… Я отлично понимаю, что дело Эссареца, убийство им Факи и Мустафы замяли вовсе не для того, чтобы снова все воскресить. Нет, я совершенно спокоен. Концентрационный лагерь — самое большое, что мне угрожает.