Сочинения. В 2-х томах

Клюев Николай Алексеевич

294

Умирают звезды и песни

Умирают звезды и песни Но смерть не полнит сумы, — Самоцветный лебедь Воскресни Гнездится в недрах тюрьмы. Он сосцов девичьих алее Ловит рыбок — чмоки часов… Нож убийцы и цепи злодея Знают много воскресных слов. И на исповеди, перед казнью. Улей-сердце выводит пчел, Над смертельной слезой, над боязнью Поцелуйный реет орел. Оборвутся часов капели, Как луга, омыв каземат, Семисвечником на постели Осенит убийцу закат. И с седьмого певчего неба Многовзорный скатится Глаз, Чтобы душу черней Эреба Спеленать в лазурный атлас. А за ним Очиститель сходит С пламенеющею метлой, Сор метет и пятна выводит, Хлопоча, как мать, над душой. И когда улыбка дитяти Расплещет

губ черноту, Смерть — стрелок в бедуинском плате Роковую ставит мету.

295

Проститься с лаптем-милягой,

Проститься с лаптем-милягой, С овином, где дед-Велес Закатиться красной ватагой В безвестье чужих небес. Прозвенеть тальянкой в Сиаме, Подивить трепаком Каир, В расписном бизоньем вигваме Новоладожский править пир. Угостить раджу солодягой, Баядерку сладким рожком… Как с Россией, простясь с бумагой, Киммерийским журчу стихом. И взирает Спас с укоризной Из угла на словесный пляс. С окровавленною отчизной Не печалит разлука нас. И когда зазвенит на Чили Керженский самовар, Серафим на моей могиле Вострубит светел и яр. И взлетит душа алконостом В голубую млечную медь, Над родным плакучим погостом Избяные крюки допеть.

296

Коровы — платиновые зубы,

Коровы — платиновые зубы, Оранжевая масть, в мыке валторны, На птичьем дворе гамаюны, инкубы Домашние твари, курино-покорны. Пшеничные рощи, как улей, медовы, На радио солнце лелеют стволы. Глухие преданья про жатву и ловы В столетиях брезжат неясно-смуглы. Двуликие девушки ткут песнопенья, — Уснова — любовь, поцелуи — уток, Блаженна земля и людские селенья, Но есть роковое: Начало и Срок. Но есть роковое: Печаль и Седины, Плакучие ивы и воронов грай… Отдайте поэту родные овины, Где зреет напев — просяной каравай! Где гречневый дед — золотая улыба Словесное жито ссыпает в сусек… Трещит ремингтон, что Удрас и Барыба В кунсткамерной банке почили навек, Что внук китовраса в заразной больнице Гнусавит Ой-ра, вередами цветя… Чернильный удав на сермяжной странице Пожрал мое сердце, поэзии мстя.

297

Придет караван с шафраном,

Виктору Шимановскому

Придет караван с шафраном, С шелками и бирюзой, Ступая по нашим ранам, По отмели кровяной. И верблюжьи тяжкие пятки Умерят древнюю боль, Прольются снежные святки В ночную арабскую смоль. Сойдутся — вятич в тюрбане, Поморка в тунисской чадре, В незакатном новом Харане На Гор лучезарной горе. Переломит Каин дубину Для жертвенного костра, И затопит земную долину Пылающая гора. Города журавьей станицей Взбороздят небесную грудь. Повенец с лимонного Ниццей Укажут отлетный путь. И не будет песен про молот, Про невидящий маховик, Над Сахарою смугло-золот Прозябнет России лик. В шафранных зрачках караваны С шелками и бирюзой, И дремучи косы-платаны, Целованные грозой.

298

Суровое, булыжное государство, –

Суровое, булыжное государство, — Глаза Ладога, Онего сизоводное… Недосказ — стихотворное коварство, Чутье следопытное народное. Нос мужицкий — лось златорогий На тропе убийства, всеземного кипения; — Проказа на солнце, лишь изб пороги Духмянней аравийского курения. У порога избы моей страж осьмикрылый, О, поверьте, то не сказка, не слова построчные! Чу, как совы, рыдают могилы… Все цепче, глазастее лучи восточные. Мир очей, острова из улыбок и горы из слов, Баобабы, смоковницы, кедры из нот: Фа и Ля на вершинах, и в мякоть плодов Ненасытные зубы вонзает народ. Дарья с Вавилом качают Монблан, Каменный корень упрям и скрипуч… Встал Непомерный, звездистый от ран, К бездне примерить пылающий ключ. Чу! За божницею рыкают львы, В старой бадье разыгрались киты: Ждите обвала — утесной молвы, Каменных песен из бездн красоты. Гулы в ковриге… То стадо слонов Дебри пшеничные топчет пятой: Ждите самумных арабских стихов, Пляски смоковниц под ярой луной.

299

Домик Петра Великого,

Домик Петра Великого, Бревна в лапу, косяки аршинные, Логовище барса дикого, Где тлеют кости безвинные. Сапоги — шлюзы амстердамские, С запахом ила, корабельного якоря, Пакля в углах — седины боярские, Думы столетий без песни и бахоря. Правнуки барсовы стали котятами, Топит их в луже мальчонко — история. Глядь, над сивушными, гиблыми хатами Блещет копье грозового Егория. Домик Петровский не песня Есенина, В нем ни кота, ни базара лещужного, Кружка голландская пивом не вспенена: Ала Россия без хмеля недужного. Выловлен жемчуг, златницы татарские, Пестун бурунный — добыча гербария, Стих обмелел… Сапоги амстердамские Вновь попирают земли полушария. Барсова пасть и кутья на могилушке, Кто породнил вас, Зиновьев с Егорием? Видно недаром блаженной Аринушке Снилися маки с плакучим цикорием.

300

Зурна на зырянской свадьбе,

Зурна на зырянской свадьбе, В братине знойный чихирь, У медведя в хвойной усадьбе Гомонит кукуший псалтырь: «Борони Иван волосатый, Берестяный Семиглаз…» Туркестан караваном ваты Посетил глухой Арзамас. У кобылы первенец — зебу, На задворках — пальмовый гул. И от гумен к новому хлебу Ветерок шафранный пахнул. Замесит Орина ковригу — Квашня — семнадцатый год… По малину колдунью-книгу Залучил корявый Федот. Быть приплоду нутром в Микулу, Речью в струны, лицом в зарю… Всеплеменному внемля гулу, Я поддонный напев творю. И ветвятся стихи-кораллы, Неявленные острова, — Где грядущие Калевалы Буревые пожнут слова. Где совьют родимые гнезда Фламинго и журавли… Как зерно, залягу в борозды Новобрачной жадной земли!

301

В шестнадцать — кудри да посиделки,

В шестнадцать — кудри да посиделки, А в двадцать — первенец, молодица, — Это русские красные горелки, Неопалимая феникс-птица. Под тридцать — кафтан степенный, Пробор, как у Мокрого Спаса, — Это цвет живой, многоценный, С луговин певца-китовраса. Золотые столбы России, Китоврас, коврига и печь, Вам в пески и устья чужие Привелось как Волге истечь. Но мерцает в моих страницах Пеклеванных созвездий свет. Голосят газеты в столицах. Что явился двуглаз — поэт. Обливаясь кровавым потом, Я несу стихотворный крест К изумрудным Лунным воротам, Где напевы, как сонм невест. Будет встреча хлебного слова С ассирийской флейтой-змеей, И Великий Сфинкс как корова На Сахару прольет удой. Из молочных хлябей, как озимь, Избяные взойдут коньки, Засвирелит блеянием козьим Китоврас у райской реки. И под огненным баобабом Закудахчет павлин — изба… На помин олонецким бабам Эта тигровая резьба.

302

На помин олонецким бабам

На помин олонецким бабам Воскуряю кедровый стих; Я под огненным баобабом Мозг ковриги и звезд постиг. Есть Звезда Квашни и Сусека, Материнской пазушной мглы. У пиджачного человека Не гнездятся в сердце орлы. За ресцами не вязнут перья Пеклеванных драчливых стай, Не магнит, а стряпка-Лукерья Указует дорогу в рай. Там сосцы тишины и крынки С песенным молоком, Не поэты ли сиротинки, Позабывшие Отчий дом? Не по ним ли хнычет мутовка, Захлебываясь в дрожжах? Как словесная бронза ковка Шепелявой прозе на страх! Раздышалась мякишем книга, Буква «Ша» — закваска в пере, И Казбеком блещет коврига Каравану пестрых тире.

303

Осыпалась избяная сказка —

Осыпалась избяная сказка — Шатер под смоковницей сусальной, На затерянном судне полярная Пасха, Путешествие по библии при свечке сальной. Пересохли подлавочные хляби, И кит — тишина с гарпуном в ласту. В узорной каргопольской бабе Провижу богов красоту. Глядь, баба в парижской тальме, Напудрен лопарский нос… Примерещился нильской пальме Сельдяной холмогорский обоз. За обозом народ — Ломоносов В песнорадужном зипуне… Умереть у печных утесов Индустриальной волне. Чтоб в коврижные океаны Отчалил песенный флот… Товарищи, отомстим за раны Девы-суши и Матери вод! Ложесна бытия иссякли, — В наших ядрах огонь и гром, Пиренеи словесной пакли Падут под тараном-стихом. На развалинах строк, созвучий Каркнет ворон — мое перо, И прольется из трубной тучи Живоносных рифм серебро.