Содом и Гоморра. Города окрестности Сей, Маккарти Кормак

Содом и Гоморра. Города окрестности Сей

на обложку

Маккарти Кормак

Шрифт:

— Buhos [193] , — сказал Джон-Грейди.

— Lechugas [194] .

— Tecolotes [195] .

Эктор улыбнулся. Затянулся сигаретой. Его темное лицо отразилось в темном стекле.

— Quiz'as [196] , — сказал он.

— Puede ser [197] .

193

Филины (исп.).

194

Совы (исп.).

195

Совы (мекс.

диал.).

196

Возможно (исп.).

197

Может быть (исп.).

— Puede ser. S'i.

Когда он вошел в кухню, Орен все еще сидел за столом. Он повесил шляпу, прошел к раковине, помылся и взял кружку кофе. Из своей комнаты вышла Сокорро, зашикав, отогнала его от плиты, и он унес кофе к столу и сел. Оторвавшись от газеты, Орен бросил на него взгляд.

— Что пишут новенького, Орен?

— В смысле хорошего или в смысле плохого?

— Не знаю. Выбери что-нибудь посерединке.

— Посерединке у них не бывает. А то это была бы не новость.

— Ну, наверное.

— Дочку Макгрегора выбрали королевой «Солнечного карнавала». Ты ее видел вообще?

— Нет.

— Миленькая. Как дела с ремонтом развалюхи?

— Нормально движутся.

Сокорро поставила перед ним тарелку и рядом еще одну, прикрытую тряпочкой, — с поджаренным хлебом.

— Но она ведь не какая-нибудь городская цаца? Или где?

— Нет.

— Это хорошо.

— Ну-у… Хорошо.

— Парэм говорит, она на щенка похожа, только веснушчатая.

— Он меня держит за сумасшедшего.

— Что ж, ты, может быть, слегка того. А он, может быть, слегка ревнует.

Орен сидит смотрит, как парень ест. Отхлебнул кофе.

— Когда я женился, мои кореша все говорили, что я спятил. Говорили, что я пожалею.

— И как? Пожалели?

— Нет. Из этого вышел пшик. Но я не жалел. Ее-то вины в том не было.

— А что случилось?

— Да даже и не знаю. Много чего. В основном то, что я не смог ужиться с ее родней. Мамаша у нее была — это кошмар какой-то. Я-то думал, навидался я в жизни злобных теток, а оказалось — нет. Если бы ее старик прожил дольше, у меня, может, и был бы шанс. Но у него было больное сердце. Я видел, как все это приближалось. И когда я справлялся о его здоровье, у меня это был не просто дежурный вопрос. В конце концов он слег и умер, и тут появилась она. Со всеми пожитками. Ну и настал моему житью женатому конец.

Он взял со стола свои сигареты, прикурил. Задумчиво пустил через всю комнату струю дыма. От парня взгляд не отводил.

— Мы прожили с ней три года, почти день в день. Она, бывало, купала меня — хочешь верь, хочешь нет. И мне она очень нравилась. А когда замуж выходила, прямо что сирота была.

— Сочувствую.

— Мужику ведь, когда женится, откуда знать, что будет дальше. Ему-то кажется, что он знает, только куда там.

— Наверное, вы правы.

— Если ты честно хочешь знать, чт'o у тебя не в порядке и что надо делать, чтобы исправиться, всего-то и надо — пустить в свой дом ее тестя с тещей. Тебе в этом вопросе наведут полную ясность, это я гарантирую.

— У моей вообще родных нет никого.

— Это хорошо, — сказал Орен. — На этот счет ты выступил круче некуда.

После ухода Орена он долго сидел, попивая кофе. В окно было видно, как далеко на юге, на самом краешке неба, во тьме над Мексикой тонкими змеиными языками беззвучно выскакивают молнии. Звук при этом был один-единственный — тиканье часов в коридоре.

Вошел в конюшню, смотрит — у Билли еще горит свет. Прошел мимо — к деннику, где держал щенка, посадил его, поскуливающего и пытающегося выкрутиться из рук, на сгиб локтя, принес в свой закуток. В дверях своего закутка остановился, оглянулся и позвал:

— Эй, ты не спишь?

Отпихнув полог, пошарил в темноте, отыскивая шнурок выключателя.

— Привет, — отозвался Билли.

Он улыбнулся. Выключатель дергать не стал, сел в темноте на койку, почесывая брюшко щенка. Пахло лошадьми. На дворе разыгрался ветер, от его порыва загремел плохо закрепленный лист кровельного железа в дальнем конце конюшни, но налетевший ветер сразу стих. В помещении было прохладно, и появилась мысль, не затопить ли маленький керосиновый обогреватель, но, подумав, он только скинул сапоги и штаны, опустил щенка в его коробку и заполз под одеяло. Ветер снаружи и холод в комнате напомнили о зимних ночах на равнинах Северного Техаса, где он жил в доме своего деда. Там точно так же, когда с севера налетала буря, прерия вокруг дома вдруг освещалась белым при внезапных вспышках молний, а дом сотрясался под ударами грома. Как раз в такие же точно ночи и такие же утра в тот год, когда ему впервые доверили жеребенка, он, бывало, вставал, завернутый в одеяло, и скорей в конюшню, — во дворе приходилось налегать на ветер, а первые капли дождя били хлестко, как камешки; дальше надо было пройти весь длинный конюшенный проход, и он шел по нему, похожий на закутанного в саван беженца, и полутьма прорезалась быстрым стаккато полосок света от прерывистых дощатых стен, когда один за другим, мельком, только на краткий миг белой вспышки открывались электрические

просцениумы, и вот он уже в нужном деннике, где стоит маленькая лошадка, стоит и ждет его; он отпирал дверь, садился на солому, обнимал животное за шею и так держал, пока оно не перестанет дрожать. Он проводил так всю ночь и все еще сидел там утром, когда в конюшню входил Артуро, чтобы задать лошадям корму. Домой его обычно провожал Артуро, который из всех домашних один в этот час не спал, и он шел с ним рядом, отряхивая одеяло от приставшей соломы. Шел и молчал, будто он юный лорд. Будто он не лишен наследства войной и военной машинерией. В ранней юности все его грезы были об одном: прийти на помощь кому-то или чему-то испуганному и помочь. Нечто подобное, бывает, снится ему до сих пор. А еще вот: он стоит посреди комнаты в черном костюме и завязывает новый черный галстук, который надевал лишь однажды — в холодный и ветреный день, когда хоронили деда. И вот на другом таком же промозглом рассвете перед работой на ранчо Мэка Макговерна он стоит в своей выгородке конюшни в другом таком же костюме, и две половинки картонной коробки, в которой костюм доставили, лежат на койке пустые, если не считать разворошенной гофрированной бумаги, а рядом ленточка и нож, которым он ее разрезал (нож-то еще отцовский), а в дверях стоит Билли, на него смотрит. Вот застегнул пиджак, повернулся. Перед собой держит руки, скрещенные в запястьях. Маленькое зеркальце, которое он пристроил на один из продольных брусьев два на четыре дюйма, вмещает в себя всю грубую, в торчащих гвоздях, стену помещения и его лицо, бледное-бледное. Может, из-за света, который зима разлила окрест. Чуть наклонившись, Билли сплюнул в солому, повернулся и двинулся по проходу — это он в дом пошел, завтракать.

В последний раз увидеть ее ему суждено было в том же угловом номере на втором этаже гостиницы «Дос-Мундос» [198] . Он вел наблюдение из окна и, увидев, как она расплатилась с водителем, сразу пошел к двери, чтобы посмотреть, как она будет подниматься по лестнице. Пока она сидела, переводя дух, на краешке кровати, держал ее руки в своих.

– ?Est'as bien? [199] — сказал он.

198

Dos Mundos (исп.) — «Два мира».

199

У тебя все в порядке (исп.).

— S'i, — ответила она. — Creo que s'i [200] .

Он спросил ее, уверена ли она, не передумает ли.

— No, — сказала она. — ?Y t'u? [201]

— Nunca [202] .

– ?Me quieres? [203]

200

Да… Вроде бы (исп.).