Содом и Гоморра. Города окрестности Сей

Маккарти Кормак

Коснулась лица девушки, тут же отняла руку, повернулась и зашагала во тьму дороги прочь из этого района, самого темного в городе. Так и ушла не оглянувшись.

Машины Эдуардо на месте не было. Трясясь от холода, девушка прокралась к заднему крыльцу, стараясь держаться поближе к стене пакгауза, подергала дверь, но дверь была заперта. Она постучалась, подождала, постучала снова. Ждала долго. Потом вышла снова на улицу. В лучах рассвета ее дыхание, клубясь, обдавало рифленую стену. Оглянулась назад, в проезд, затем прошла за угол к парадному входу в здание и через ворота направилась к дверям.

Привратница с ее вечно накрашенным лицом, казалось, совершенно не удивилась, увидев ее в одной рубашке, нахохлившуюся и сжимающую себя руками. Отступила и придержала дверь, а девушка вошла, поблагодарила ее и направилась в салон.

У стойки бара стояли двое мужчин, они обернулись и на нее смотрели. Бледная и грязная бродяжка, которую неведомо как занесло сюда с холода, прошла по комнате, опустив глаза и скрещенными руками прикрывая груди. На ковре после нее остались кровавые следы ступней, будто по нему прошел член братства самоистязателей.

Он выглядел так, будто оделся по такому случаю особенно тщательно, хотя, возможно, просто у него где-то в городе была назначена деловая встреча. Поддернув застегнутую золотой запонкой манжету рубашки, посмотрел на часы. Одет он был в костюм из тонкой серой шелковой чесучи с шелковым галстуком того же цвета. Рубашка лимонно-желтая и такой же желтый платочек в нагрудном кармане пиджака; на ногах черные туфли на молнии с внутренней стороны стопы. Туфли тщательно начищены: по обыкновению, он оставлял обувь в коридоре у двери, причем несколько пар сразу, будто это не коридор публичного дома, а проход в пульмановском вагоне.

В шафранного цвета платье, которым он ее одарил, она сидела на антикварной кровати, такой высокой, что ее ноги не доставали до полу. Сидела повесив голову, так что ее волосы каскадом ниспадали на бедра, а руками упиралась в кровать по обеим сторонам от себя, так что возникало подозрение, уж не боится ли она упасть.

Рассудочным тоном он говорил слова разумного человека. Чем разумнее были его слова, тем холоднее становился ветер в пустоте ее сердца. На каждом переходе от одного довода к другому он делал паузу, чтобы она могла вставить слово, но она молчала, этим своим молчанием с неизбежностью вызывая у него очередной поток обвинений, пока вся конструкция, составленная из ничего, из одних пустопорожних слов, которые, едва прозвучав, могли лишь без следа и остатка рассеиваться в пространстве реального мира, — пока вся эта бестелесная конструкция не наполнила собою комнату, как нечто тяжкое и наделенное собственным бытием, и стало ясно, что этот фантомный свод, оказывается, навис над всей ее жизнью.

Закончив, он постоял, наблюдая за нею. Спросил ее, — может, она что-нибудь скажет. Она покачала головой.

– ?Nada? [251] — сказал он.

— No, — сказала она. — Nada. [252]

– ?Qu'e crees que eres? [253]

— Nada [254] .

251

Ничего? (исп.)

252

Нет. Ничего (исп.).

253

Ты кем вообще себя вообразила? (исп.)

254

Никем (исп.).

— Nada. S'i. ?Pero piensas que has triado una dispensa especial a esta casa? ?Que Dios te ha escogido? [255]

— Nunca cre'i tal cosa [256] .

Он повернулся, постоял, глядя в маленькое зарешеченное окошко. Из которого открывался вид на окраины города — туда, где дороги, из него исходящие, теряются и умирают в пустыне среди

песчаных наносов и помоек, где город по всему горизонту окружен белыми границами, день-деньской курящимися дымом мусорных костров, будто это стоят у его порога орды вандалов, явившихся из непостижимой дали. Заговорил не поворачиваясь. Сказал, что в этом доме ее избаловали. Ослепленные ее юностью. Что ее болезнь — это всего лишь болезнь, и только дура может верить в бабские предрассудки, распространенные у женщин в этом доме. Сказал, что она даже и вдвойне дура, если доверяет им, потому что они не моргнув глазом станут есть ее плоть, если вобьют себе в голову, что этим защитятся от болезни, или приворотят любимого и желанного, или смогут очистить свои души в глазах кровавого и варварского бога, которому они молятся. Он сказал, что ее болезнь — это всего лишь болезнь, что и будет доказано, когда эта болезнь в конце концов убьет ее, а это произойдет скоро и непременно.

255

Никем. Да. Но при этом думаешь, будто через тебя на этот дом нисходит особое благословение? Что для этого ты избрана Богом? (исп.)

256

Никогда ничего подобного не думала (исп.).

Он повернулся, посмотрел на нее изучающе. На поникшие плечи, на то, как они тихонько движутся в такт ее дыханию. На бьющуюся жилку у нее на шее. Когда она подняла взгляд и увидела его лицо, она поняла, что он видит ее насквозь. Читает в ее сердце — что правда, а что нет. Он улыбнулся своей тонкогубой улыбкой.

— Твой любовник не знает, — сказал он. — Ты ведь не сказала ему.

– ?Mande? [257]

257

Что? (исп.)

— Tu amado no lo sabe [258] .

— No, — прошептала она. — 'El no lo sabe [259] .

Небрежно выставив фигуры снова на доску, он развернул ее другой стороной.

— Могу дать вам еще шанс, — сказал он.

Мэк покачал головой. Вынув изо рта сигару, пустил над столом медленную струю дыма, потом взял чашку и допил из нее остатки кофе.

258

Твой любовник не знает (исп.).

259

Нет… Он не знает (исп.).

— Мне хватит, — сказал он.

— Как скажете, сэр. Вы интересно играли.

— Вот не подумал я, что ты пожертвуешь слоном.

— Так это же один из гамбитов Шенбергера.

— Что, много книжек по шахматам прочел?

— Нет, сэр. Не много. Но его читал.

— Ты как-то говорил мне, что играл в покер.

— Немножко. Да, сэр.

— Почему-то мне кажется, что не так уж немножко.

— Да нет, много-то я в покер не играл. Вот папа у меня был по части покера мастак. Он говаривал, что главная проблема с покером состоит в том, что, когда играешь, имеешь дело с двумя видами денег. Те, что выигрываешь, — труха, а те, что проигрываешь, заработаны потом и кровью.

— Он был хорошим игроком?

— Да, сэр. Одним из лучших, наверное. При этом меня он от карточной игры всячески остерегал. Говорил, что жизнь картежника — это вообще не жизнь.

— Зачем же он играл при таких взглядах?

— Это было почти единственное дело, в котором он был дока.

— Почти? А другое было какое?

— Он был ковбоем.

— И насколько я понимаю, очень хорошим.

— Да, сэр. Слышал я о некоторых, будто они в этом деле лучше его, и я уверен, что такие были, но живьем я таких не видывал.