Софья Алексеевна
Шрифт:
8 августа (1689), в день памяти Перенесения мощей преподобных Зосимы и Савватия, Соловецких, и поминания святителей Емилиана исповедника, епископа Кизического, и Мирона чудотворца, епископа Критского, царь Петр Алексеевич с семейством уехали из Преображенского к Троице от опасности стрелецкого бунта.
— Петрушенька, сынок, что ж теперь будет-то? Какая судьба нас ждет? Чего из Преображенского, как на пожар, сорвалися? Не на погибель ли свою? Может, кто тебя нарочно из Москвы-то вызвал?
—
— Почем знаешь, Петр Алексеевич? В Москве-то кто тебя известил?
— Стрельцы, маменька.
— Ой, не верю я им, непутевым. Обманщики они, Петруша, все как есть обманщики.
— Не все, маменька. Думаешь, всем правление Софьи Алексеевны по душе пришлось. Многие от нее избавиться хотят. Не знают, с чего начинать.
— И ты веришь? Неужли веришь, Петрушенька! Чем она для бояр-то плоха? Каждого уважит, каждого не по чину да заслугам наградит, слов ласковых три короба наговорит. Что им ее на тебя менять, сыночек.
— Однако видишь, как Федька Шакловитый к стрельцам в Кремль явился, зачал их мутить, чтоб государыней объявили, нашлись и такие, что не поленились до Преображенского добраться, меня упредить.
— Ахти мне! Государыней! Ее-то! Как только Бог грехам терпит: девку царицей, да еще, поди, и с супругом невенчанным, с князем Василием Васильевичем.
— Что невенчанный — дело нехитрое. Позвал попа да окрутил — вот тебе и законный супруг.
— Что ты, сыночек, такое говоришь! Жена ведь у него!
— Жену в монастырь, под клобук — велико ли дело.
— Да где ты вольности такой набрался, Петр Алексеевич, все законы Божеские да человеческие попирать! Ну, а как мы одни у Троицы-то окажемся? Пришлет за нами Софья Алексеевна верных стрельцов, и дело с концом. Ой, горюшко ты мое, горе! Помнишь ли, как нам остатним разом вместе с царевной по этой же дороге из Москвы бежать пришлось? В Воздвиженском дворце тогда задержалися. Тут Софья Алексеевна бунтовщиков и порешила, к Троице не пошла. Может, и нам так, а, Петрушенька? До Троицы вон еще сколько, а царица Евдокеюшка у нас в тягости — куда ее дальше трясти.
— Ничего, выдюжит молодая царица. Она у нас крепкая. К Троице и преосвященный приехать обещал.
— Кир-Иоаким? Да быть того не может! Не ошибся ли ты, Петрушенька? Чтоб сам патриарх и с нами?
— А он и так, маменька, к правительнице не больно склонен. Вот и тут сразу гонца прислал, что за мной поспешать будет.
— И ты веришь, Петр Алексеевич?
— Чего ж не верить. Какой ему расчет был гонца посылать да меня упреждать. Отошел бы от наших с Софьей Алексеевной дел в сторонку и отмолчался. Ан нет, не захотел. Иноземцы тоже вместе с генералом Гордоном [132] к Троице направляются.
132
Патрик Гордон(1635–1699) — российский генерал и контр-адмирал. С 1661 г. на русской службе. По происхождению шотландец.
— А этим-то что за корысть, Петруша, в чужую свару лезть? Им бы только деньги.
— Маменька, да ведь деньги они только от меня и получат. Софья своими людьми обойдется. Им ни в жисть не поверит. Вот они и рассуждают: жить на Москве привольно, уезжать домой охоты нет, значит, надобно царя Петра Алексеевича поддерживать.
— Тебя послушать, Петруша, таково-то все ладно устраивается, лучше и не нужно.
— Так и будет, матушка. Только не огорчайся, родимая, и сестрицу Наталью Алексеевну не расстраивай. Только вы две на всем белом свете у меня и есть.
— Не греши, не греши, Петруша. А жена? А царица наша молодая? Да еще с прибылью.
— Жена тоже. А вы мне дороже, маменька, куда дороже.
18 августа (1689), на день памяти мучеников Флора и Лавра, Ерма, Серапиона, Полиена и преподобного Иоанна Рыльского, государыня правительница Софья Алексеевна слушала литургию и всенощную в соборе Донского монастыря.
— Хорошо-то как всенощную служили в Донском! Как в раю побывала. А сад какой у иноков. Цветов море разливанное.
— Не о том говоришь, государыня-правительница, не о том, Софья Алексеевна. Что с Петром Алексеевичем делать-то думаешь? Вернуть его в Москву надо, всенепременно вернуть.
— Сама знаю, да не откликается он, проклятый. Скольких гонцов, сама знаешь, к Троице посылала. Одни с отказом ворочались, святейший патриарх и вовсе остаться у смутьяна пожелал. Сослался, будто стрельцы здесь заговор устраивали.
— Перестарался Федька Шакловитый.
— Перестарался, да теперь-то нечего делать. Снявши голову, по волосам не плачут.
— Ни к чему ты, сестрица, пословицу эту привела.
— А все едино: чему быть, того не миновать. Князь Василий Васильевич сам вызывался к Троице ехать, с Петром Алексеевичем толковать.
— Только там его и не хватало. Петр Алексеевич бы с ним враз расправился. Сказывали, больно молодой государь распалился, что ты Голицыну Медведково отписала. За крымские победы.
— Ему-то что за печаль?
— А то, что родовое это гнездо князей Пожарских.
— Потому и отписала.
— Да разница в том, что князь Дмитрий Михайлович ляхов, шведов да наших бояр-предателей победил, Москву ослобонил, а князь, акромя позору, ничего в первопрестольную не принес. Разве потянулся бы народ к Троице, кабы Голицын в Крыму мир подписал да со славой вернулся?
— Вот ты потом народу все и растолкуешь, Марфа Алексеевна. Я так попроще рассуждаю: от одного полководца к другому вотчина перешла, и все тут. Забыла, что ли, как Пожарский по первоначалу Москву от поджигателей не отстоял, только что смерти не принял. Замертво его в Медведково вывезли, а там и дальше, к родному Суздалю — от ран оправляться. И ничего — и от ран оправился, и победу окончательную одержал. Как есть одолела ты меня с князем: все вины на него одного повесить хочешь.