Соглядатай, или Красный таракан
Шрифт:
Мы так и сделали, как посоветовал поляк. На улице он нам объяснил:
– Это нехороший бар. Сюда приходят проститутки. Вы видели, как их уводят в номера? Солдаты подумали, что вы тоже пришли сюда подработать… Мог бы получиться скандал. Никогда больше не приходите сюда.
Он помахал рукой и свернул за угол, а мы рванули от того места, как нашалившие школьники.
Вот о чём я вспомнила, прислушиваясь к разговору двух поляков.
– Фу-фу, фу-у-у, – застонал где-то неподалёку сыч. Я вздрогнула и ещё крепче вцепилась в свою сумку.
Несколько
(А я почему-то думал, что девушки, угнанные в Германию, были на положении рабынь – безмолвные, бесправные, терпящие всяческие унижения и надругательства… Оказывается, они получали «увольнительные», запросто бродили по Берлину и его пригородам. Причем, немцы, видимо, к ним привыкли. Во всяком случае, по запискам бабушки видно: они не удивлялись, встречая остербайтеров на вокзалах, в барах или магазинах…)
К Марусе я попала удивительно просто. Когда пришла на вахту и попросила её позвать, то охранник равнодушно махнул рукой: иди, мол, ищи её сама!
Маруся обрадовалась, напоила меня чаем, а утром разделила свой завтрак на две порции.
– Ну вот, явилась нахлебница! – горько пошутила я. – Не знаю, как быть, что делать. Вернуться в свой лагерь я не могу…
– Плохо дело, – Маруся перестала улыбаться. – Наша русская «немка» может сообщить о тебе куда следует. Впрочем, это зависит от её настроения. Иногда – сама доброта, а чаще всего – злая, как цепная сучка…
– Что за русская «немка»?
– Да переводчица Ленка! Мы её за глаза немкой зовём. Так шпарит по-немецки, будто из пулемёта строчит. Живёт с Грау, комендантом общежития. А его мы зовём Жабой. Он толстый, нескладный, не ходит, а ползает, как огородная жаба, – Маруся фыркнула. – «Немка», если с ним с утра поцапается, туча тучей ходит, и её лучше не трогать. Но сегодня она, кажется, весёлая…
Вместе с Марусей мы придумали легенду: будто бы я приехала из-под Штеттина, мой баур эвакуировался, а я не знаю, куда деваться.
Русская «немка», выслушав меня, сухо сказала:
– У нас нет рабочих мест. И спать тебе негде.
– Да куда же мне теперь? – заканючила я. – Не на улице же жить! А спать я могла бы и с Марусей…
– Завтра спрошу коменданта, – ответила Лена. – Если разрешит, то останешься…
– Спасибо, – сказала я льстивым голосом (ах, как мне противно было!). – Никогда не забуду вашей доброты…
– Да я ещё ничего и не сделала, – растерялась Лена. – Чем смогу – помогу.
И помогла. Мне выдали направление на работу на кухню лагеря «Лоренц». Я попала в её голландский «отсек». Здесь можно было есть сколько хочешь корнеплодов. Пока очищаю, допустим, кольраби, то жую её дольки, чищу морковь – кладу оранжевые кружочки в рот.
– О, Наталья! Вкусно! – восхищалась старенькая фрау Ида. – Это русское кушанье?
– Русское! – смеюсь в ответ. – Называется: картофель, запеченный в мундире…
– Военное название, – замечала фрау Ида. – Война – не хорошо! Я уже старая, а из-за неё на работу хожу. Здесь и сама поем, и домой немного принесу. Дома пять человек, и все есть хотят.
Старенькая, маленькая, добрая эта немка напоминала мне наших бабушек. Она тоже не хотела войны. Но, может быть, её сын сейчас убивал наших солдат? Если он не убьёт, то его убьют. И наоборот. О, Господи!
А что касается овощей, то я сама себе удивлялась: как в меня могло их столько помещаться? Наверно, ведра два за день съедала плюс порция первого, второго и чай, компот или кисель. На голландской кухне готовили наособицу: всё-таки европейцы! Правда, вторые блюда давали только по субботам. Постепенно я набиралась сил, из головы исчезла эта шумящая муть.
На ночь комендант заставлял нас уходить в бункер. Там поставили топчаны, на которых мы и спали.
Однажды ночью я проснулась от сильного взрыва. Оказалось, что немцы взорвали два небольших моста через канал, совсем рядом с нашим лагерем.
Я вышла из бункера и пошла в общежитие. Дверь открыта, вахмана нет. Ни коменданта, ни русской «немки» Лены тоже нигде не было. В их комнате всё было разбросано, по всему видно: хозяева спешно собирали самые нужные вещи.
Я вышла из общежития, дошла до угла здания и вдруг услышала чистую русскую речь:
– Девушка! Ты русская?
– Да…
– В здании есть немцы?
– Нет. Всё открыто, и никого нет.
– Смотри мне! Правду говори!
– Честное слово, никого нет. Немцы от вас сбежали… А в бомбоубежище – наши девушки…
Я не видела того, с кем разговаривала: этот человек стоял в густых кустах. Вдруг откуда-то сбоку выбежало несколько солдат с автоматами. Они бросились в здание общежития. На них были темно-зелёные бушлаты, на головах – каски.
Один из пробегавших мимо солдат посмотрел на меня, и его цепкий взгляд пронзил насквозь. Он будто оценивал меня: опасный враг перед ним или случайный мирный человек, успеет ли он первым уничтожить меня или, может, я окажусь хитрее и смекалистее, чем он, – потому солдат ещё раз ощупал меня взглядом, но не так, как это мужчины делают в обычной жизни: холодные глаза обещали немедленную гибель, если я окажусь противником.
В этот день, 22 апреля 1945 года, я впервые увидела настоящее лицо войны. Она беспредельно жестока уже потому, что ломала не только физически и, не щадя, уродовала сильных и слабых, богатых и бедных, мужчин и женщин, стариков и детей – пред ней все были равны, она особенно и не разбирала, где правые и где виноватые: и те, и другие приносят ей свои кровавые жертвы…
– Что стоишь как вкопанная? – хрипло рявкнул солдат. – Своих немцев, что ли, ищешь? Усвистали они, и про тебя не вспомнили!