Соглядатай
Шрифт:
Но если тень, промелькнувшая над лужицей, и была тенью чайки, то во всяком случае не этой, судя по их взаимному расположению.
Внутри светлого треугольника ямка на дороге подсохла. У нижнего края причала вода, поднимаясь, выбрасывала водоросли наверх. В четырех-пяти метрах левее Матиас заметил выдолбленный знак в форме восьмерки.
Это была лежащая восьмерка: два одинаковых кружка диаметром чуть менее десяти сантиметров соприкасались друг с другом боками. В центре этой восьмерки виднелось красноватое утолщение, похожее на ржавый стержень, оставшийся от железного болта. Два кружка по обеим сторонам от него, вероятно, со временем были выдолблены на камне кольцом, которое крепилось к стене вертикально при помощи болта и во время отлива свободно раскачивалось волной то вправо, то влево. Очевидно, к этому кольцу когда-то привязывали
Но кольцо было расположено так низко, что наверняка почти всегда оказывалось под водой – иногда даже на глубине нескольких метров. С другой стороны, его скромные размеры, казалось, не соответствовали толщине обычно используемых канатов даже для швартовки маленьких рыбацких лодок. К нему можно было привязывать разве что прочные бечевочки. Повернувшись на девяносто градусов, Матиас перевел взгляд на толпу пассажиров, а затем опустил глаза, уставившись на корабельную палубу. Эту историю ему часто рассказывали. Был дождливый день; его оставили дома одного; вместо того чтобы делать на завтра домашнее задание по арифметике, весь день он провел у окна, выходящего во двор, рисуя морскую птицу, которая села на один из столбов ограды в конце сада.
Был дождливый день – казалось бы, такой же, как все дождливые дни. Он сидел лицом к окну за массивным столом, задвинутым в оконную нишу, подложив на стул две толстые книги, чтобы было удобней писать. В комнате, наверное, было очень темно; должно быть, свет падал только на полированную дубовую крышку стола, которая – хотя и едва заметно – блестела. Единственным по-настоящему светлым пятном была лишь белая страница тетради и еще, вероятно, лицо мальчика, а может, даже и его руки. Он сидел на двух словарях – по-видимому, уже несколько часов. Он почти закончил рисунок.
В комнате было очень темно. За окном шел дождь. Большая чайка неподвижно сидела на столбе. Он не видел, как она прилетела. Не знал, как долго она там сидит. Обычно они не подлетали так близко к дому даже в самую плохую погоду, хотя от сада до моря было всего метров триста голых холмистых лугов, которые волнами подходили к полукруглому вырезу залива, граничащего слева с подножием скалистого обрыва. Эта часть сада представляла собой не что иное, как квадратный участок луга, где каждый год высаживали картофель; его обнесли (чтобы не заходили овцы) проволочной оградой, укрепленной на деревянных кольях. Чрезмерная толщина этих кольев свидетельствовала о том, что они не предназначены для подобных целей. Тот, что возвышался в конце центральной дорожки, был еще массивней, чем все остальные, хотя на нем висела легкая решетчатая калитка; это был столб цилиндрической формы – грубо отесанный ствол сосны, почти плоская верхушка которого (в полутора метрах от земли) была для этой чайки идеальным насестом. Птица сидела в профиль, повернув голову в сторону ограды, одним глазом глядя на море, а другим – на дом.
В это время года на квадратном участке сада между домом и оградой не оставалось, по сути, никакой зелени, кроме нескольких чахлых запоздалых сорняков, пробивающихся сквозь ковер пожухлой травы, которая уже многие дни гнила под дождем.
Погода стояла тихая, ни ветерка. Моросил мелкий, слабый дождик, который застил горизонт, однако на близком расстоянии видимость из-за него не ухудшилась. Напротив, казалось даже, что в этом промытом воздухе самые близкие предметы обретали дополнительный блеск – особенно если они были такими светлыми, как чайка. Он изобразил не только контуры ее тела, сложенное серое крыло, единственную лапу (за которой пряталась вторая, в точности такая же) и белую голову с круглым глазом, но и кривой разрез клюва с загнутым кончиком, рисунок хвостового оперения, а также оперения по краю крыла и даже чешуйчатый орнамент на лапе.
Он рисовал на очень гладкой бумаге твердым и очень остро заточенным карандашом, почти без нажима, чтобы не оставлять следов на следующих страницах тетради. У него получалась четкая черная линия, которую никогда не приходилось стирать – настолько тщательно он старался воспроизвести оригинал. Склонив голову над рисунком, положив локти на дубовый стол, он уже начинал чувствовать усталость от того, что так долго сидит, свесив ноги, на таком неудобном сиденье. Но двигаться ему не хотелось.
Позади него, в доме, было пусто и темно. Комнаты, располагавшиеся в ближней части дома, у дороги, были еще темнее, чем остальные – за исключением утренних часов, когда их освещало солнце. Однако в комнату, где он рисовал, свет проникал только через это единственное окно: маленькое, квадратное, глубоко посаженное в толще стены; мрачные обои; тесно поставленная высокая, массивная мебель из мореного дерева. Там было по меньшей мере три огромных шкафа, два из которых стояли вплотную друг к другу напротив двери, выходящей в коридор. В третьем из них на нижней полке в правом углу как раз и находилась обувная коробка, куда он складывал свою коллекцию веревочек.
В укромном углу у подножия причала уровень воды то поднимался, то опускался. Быстро размокший комок синей бумаги наполовину расправился и плавал в воде, в нескольких сантиметрах от поверхности. Теперь он стал больше похож на обертку от пачки обычных сигарет. Она следовала движению воды, но поднималась и опускалась по одной и той же вертикальной оси – не приближаясь к стене и не удаляясь от нее, не перемещаясь ни вправо, ни влево. Матиас без труда мог охарактеризовать ее положение, поскольку видел ее как раз в той стороне, где находился знак в форме восьмерки, выдолбленный в камне.
Едва успев сделать это наблюдение, примерно в метре от этого знака и на той же высоте он заметил второй рисунок в форме лежащей восьмерки – два соединенных боками кружка, между которыми виднелось такое же красноватое утолщение, похожее на обломок железного стержня. Стало быть, колец, оставивших здесь свои отпечатки, было два. То, которое ближе к причальному спуску, тут же исчезло, накрытое волной. Вслед за ним под. водой скрылось и второе.
Вода, опустившаяся у вертикальной стены, снова устремилась вперед, навстречу волне, откатывающейся со склона; небольшой конусообразный фонтанчик взвился к небу, всплеснув, как пощечина, вокруг рассыпались брызги; затем все успокоилось. Матиас поискал глазами обрывок сигаретной пачки, гадая, в каком именно месте она должна всплыть. Он сидит лицом к окну за массивным столом, задвинутым в оконную нишу.
Окно почти квадратное – метр в ширину и чуть больше в высоту, – четыре одинаковых стекла, ни штор, ни занавески. Идет дождь. Моря не видно, хотя оно совсем близко. Снаружи полно света, однако его хватает лишь на то, чтобы поблескивала – едва-едва – полированная крышка стола. В остальной части комнаты совсем темно, так как, несмотря на то что она довольно просторная, в ней только это – одно-единственное – окошко, которое к тому же расположено в углублении, потому что стена очень толстая. Квадратный стол из мореного дуба наполовину задвинут в оконную нишу. Белые страницы тетради, лежащей на столе параллельно его краю, являются единственным светлым пятном, если не считать расположенных над ним четырех прямоугольников побольше – четырех оконных стекол, за которыми виден лишь туман, скрывающий весь пейзаж.
Он сидит на массивном стуле, подложив под себя два словаря. Он рисует. Рисует большую серо-белую чайку, из разряда крупных. Птица сидит в профиль, повернув голову вправо. Можно различить и кривой разрез ее клюва, и его загнутый кончик, и рисунок хвостового оперения, а также оперения по краю крыла, и даже чешуйчатый орнамент на лапе. Тем не менее кажется, будто в ней чего-то не хватает.
В рисунке чего-то не хватало, трудно даже определить, чего именно. Однако Матиасу пришло в голову, что что-то не так или чего-то не хватает. Он почувствовал, что в правой руке вместо карандаша держит моток прочной веревки, который только что подобрал с палубы парохода. Он посмотрел на группу стоящих перед ним пассажиров, как будто надеялся, что обнаружит среди них владельца веревочки, который с улыбкой подойдет к нему и потребует свою собственность назад. Но никто не обратил внимания ни на него самого, ни на его находку; все повернулись к нему спиной. У девочки, стоявшей чуть поодаль, вид был такой же отрешенный. Она стояла прислонясь к одной из железных опор, поддерживающих угол верхней палубы. Руки ее были сложены за спиной, в ложбинке поясницы, ноги напряжены и слегка расставлены, голова касалась железной колонны; но даже в таком застывшем положении девочка сохраняла изящество. На ее лице отражалась доверчивая и в то же время вдумчивая кротость, которая, по общему представлению, свойственна хорошим ученицам. С тех пор как Матиас впервые ее заметил, она стояла все в той же позе, смотрела все в ту же сторону, туда, где недавно было море, а теперь возвышалась – уже совсем близко – вертикальная стена пристани.