Сохраняя веру (Аутодафе)
Шрифт:
Медсестры у нас есть. Причем одна или две даже с образованием. Остальные — те же морадореш, которые умеют только делать уколы, выносить покойников и перестилать койки. — Он тяжко вздохнул. — Это единственное место, где я жалею, что не избрал своей специальностью медицину. Что может священник? Только совершить последний обряд и попробовать объяснить несчастным, почему Господь так рано забирает их к себе…
Тим огляделся. На низких койках лежали больные. Одни корчились от боли, другие бились в судорогах, но большинство от слабости даже не шевелились. Да, подумал он, вот так должен выглядеть Дантов ад. Постепенно за криками и стонами умирающих он стал различать какой-то другой звук.
— Я слышу детей.
— Верно. — Хардт смерил его внимательным взглядом. Ему стало жаль Тима. — Они наверху. Если сказать вам, что там в десять раз страшнее, чем тут, это не будет преувеличением. Вы уверены, что выдержите?
За Тима ответили его горящие глаза.
— Разве не сказал Господь: «Пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное»?
— Прекрасно, брат мой, — похвалил Хардт и дружески взял его под руку. — Я восхищаюсь вами.
Хардт повел его по шаткой импровизированной лестнице на второй этаж.
От вида и запаха Тима затошнило. Несчастные маленькие дети, бледные и тощие, некоторые — со вздутыми животами, лежали на матрасах и скулили. Самые маленькие умирали на руках у матерей.
— Скажите, — срывающимся голосом спросил Тим, — сколько из этих детей выйдет отсюда живыми?
При всей любви к риторике Хардт на этот раз не хотел говорить вообще.
— Сколько, дом Эрнешту? — не унимался Тим.
— Иногда, — начал Хардт, — очень редко, Господь посылает нам чудо. — Он опять замолчал.
От ощущения собственной беспомощности Тим разозлился.
— Чем они больны?
— Чем обычно болеют дети? Дизентерией, тифом, малярией и, конечно, СПИДом. Поскольку болезни — это единственное, в чем мы идем в ногу со временем.
— Это же бесчеловечно! — взорвался Тим. — В Бразилии только в городской черте должно быть шесть крупных клиник!
Хардт кивнул:
— Они существуют. Но мы, как говорится, — не их район.
Тим что-то задумал. Он повернулся к Хардту и попросил:
— Вы можете отвезти меня в отель, а потом обратно?
— Конечно. — Тот был в недоумении. — Но зачем?
— Не спрашивайте. Можете считать, что я решил что-то сделать для этих детей.
— В таком случае вы бы лучше помогли ребятам у входа сколотить побольше маленьких гробов.
Тим вышел из себя:
— Сейчас, дом Эрнешту, я говорю с вами на правах архиепископа. Извольте сделать то, о чем вас просят!
Хардт в изумлении развел руками и двинулся к выходу.
При виде заляпанного грязью джипа привратник отеля «Националь» поспешил навстречу, чтобы поскорей отправить его на стоянку, но тут заметил, кто за рулем.
— Добрый день, падре. Давайте я отгоню вашу машину?
— Спасибо, мы только на минутку и сейчас же обратно.
— В таком случае я стану сторожить ваш джип, как цепной пес!
Хардт подмигнул Тиму, словно говоря: понял, кто здесь главный?
Через несколько минут Тим вышел, таща с собой черный саквояж.
— Могу я спросить, что у вас там? — поинтересовался Хардт, отруливая от тротуара.
— Нет, брат мой, — отказался Тим. — Это сугубо официальное дело.
Остаток пути они слушали по радио жаркий репортаж с футбольного матча.
Доехав до селения, Тим извинился и прямиком направился к Хардту в кабинет. Переодеваясь, он слышал, как обмениваются недоуменными репликами Эрнешту с Изабеллой. Когда он вышел, у обоих от его вида захватило дух. Он был в полном пурпурном облачении епископа римской католической церкви.
— Что это вы задумали? — саркастически произнес Хардт. — До карнавала два с лишним месяца.
Тим не смеялся.
— Я снова иду в больницу. Можете меня не провожать. Я помню дорогу.
Он, не мешкая, вышел из дома. За ним двинулись ошеломленные хозяева.
Прошло минут двадцать, и они поняли, что есть такие аспекты земного и божественного, которые «теология освобождения» не учитывает. Тим поочередно подходил к больным детям, опускался рядом с ними на колени, разговаривал (с каждым — на понятном ему языке), а главное — прикасался к ним рукой. Хардты видели издали, что от его слов дети смеются, а матери плачут. Всякий раз он заканчивал беседу крестным знамением, после чего переходил к следующему больному, а рыдающие матери благословляли его и инстинктивно старались облобызать ему руку.
Дойдя таким образом до конца палаты, Тим обернулся и далеко за морем детских глаз увидел своих хозяев. Оба улыбались. Он отслужил самую важную службу за все годы своего священства.
Потом все трое вернулись к Хардтам, и, пока Изабелла готовила кофе, Эрнешту спросил:
— Что это было — урок мне, как надлежит пастырю исцелять души?
— Дом Эрнешту, — отвечал Тим, — если вы извлекли для себя что-то новое, я буду только рад. Что до меня, то я лишь пытался доказать самому себе и вам, что в могуществе Святой Матери Церкви есть нечто позитивное.
Но убедить Хардта ему не удалось.
— Тим, — начал он, — с вашим сердцем вы тронули бы этих детей даже в костюме Санта-Клауса.
— Не согласна! — вступилась за гостя Изабелла. — Люди знают, что пурпурную мантию носят епископы. Только они никогда их не видели. — Она повернулась к Тиму. — Вы были правы, дом Тимотео.
— Спасибо. Если вы думаете, что это может как-то помочь, то я бы хотел завтра отслужить там молебен. На каждом этаже.
Ко всеобщему изумлению, Хардт вдруг попросил: