Сохраняя веру (Аутодафе)

Сигал Эрик

— А можно я вам буду ассистировать, дом Тимотео?

Дни слагались в недели, недели — в месяцы, и постепенно отношения между двумя слугами Господа стали весьма доверительными. Тим со временем стал отдавать предпочтение теплу бразильского семейного очага перед роскошью отеля. Частенько они ночи напролет проводили в дискуссиях на темы Священного Писания. И делились самым сокровенным.

Однажды вечером Хардт, по обыкновению попыхивая сигаретой, спросил:

— Скажи мне,

мой юный друг, неужели ты никогда не любил женщину?

Тим замялся, не зная, как ответить. Даже в этой дали и глуши в его подсознании продолжал жить образ Деборы. Однако он не говорил о ней никому за исключением своего духовника, да и тогда не называл ее имени. И не рассказывал, что он испытывал, когда был с нею. Он всегда говорил только о своем грехе, но никогда — о счастье. Сейчас же Тиму захотелось излить душу этому человеку, которому он так сильно симпатизировал.

Бразильский пастырь внимательно выслушал его рассказ, не перебивая даже тогда, когда Тим говорил сумбурно и комкал детали.

Потом Хардт деликатно сказал:

— Думаю, тебе бы следовало на ней жениться. — Он вздохнул и спросил: — А ты так не считаешь?

— Я принял обет. Я женат на Святой Церкви, дом Эрнешту.

— И тем самым лишь увековечил ложный постулат. Из всех отрывков Писания, которые я мог бы сейчас привести в доказательство своей правоты, самым парадоксальным — и подходящим к случаю — является глава третья из Первого послания к Тимофею. Ты, конечно, помнишь, что в ней сам апостол Павел формулирует требования к образцовому епископу, настаивая, что он должен быть «непорочен… трезв, благочинен…».

Тим машинально вставил пропущенное:

— «…одной жены муж».

— Скажи честно: ты до сих пор не можешь ее забыть?

Взор Тима затуманился, так что он не видел лица своего друга.

— Да, Эрнешту. У меня перед глазами все время ее лицо.

— Мне жаль тебя, — сочувственно произнес Хардт. — Мне жаль, что тебе не суждено испытать той особой любви, какая есть между мной и моими Альберту с Анитой.

Тим развел руками.

— А ты сумел бы ее отыскать?

После некоторого раздумья Тим сказал:

— Думаю, это возможно.

Они немного помолчали. Затем Хардт снова заговорил:

— Я буду за тебя молиться, брат мой.

— О чем конкретно?

— О том, чтобы тебе достало мужества, — ответил тот с чувством.

77

Дэниэл

Это было как искривление времени. Несколько минут назад я любовался по-галльски изысканными улицами Монреаля — и вот через каких-то несколько кварталов нахожусь уже в районе, который вполне мог бы сойти за нью-йоркский Истсайд сто лет назад.

Нет, улицы и здесь выглядели достаточно элегантно — и Сент-Урбен, и бульвар Сен-Лоран. Но этим канадский дух района исчерпывался. Вдоль всего

бульвара, который местные называли не иначе как Главный, вывески магазинов были на идише, и этот язык звучал повсеместно в оживленных переговорах лоточников с бородатыми покупателями в черных пальто.

Проработав почти шесть лет в самых отдаленных уголках Новой Англии, я только теперь понял, как мне недоставало этих знаков и звуков моего детства.

Должен признаться, что Главный вызывал во мне жестокую ностальгию. За исключением одной детали: я больше не носил униформы. Моя одежда ни в коей мере не отвечала представлениям здешних иммигрантов о костюме настоящего еврея. На меня глазели так, словно у меня были две головы, и обе — без кипы.

Несмотря на все это, единственным доступным мне способом подзарядить «батарею» своего национального самосознания было отправиться на улицу Сент-Урбен, что я и делал всякий раз, как представлялась возможность.

Как только у меня возникала потребность в какой-нибудь новой еврейской книге — или, наоборот, в старом раритетном издании, — я отправлялся в Монреаль, ибо это был ближайший ко мне город, где имелись еврейские букинисты. Таким образом, раз в несколько месяцев я совершал «путешествие библиофила», и мне доставляла неизъяснимое удовольствие сама возможность подержать в руках новые книги, неспешно их полистать.

В то достопамятное воскресенье я основательно подкрепился двумя сандвичами с острой пастромой — пища богов, которой не найдешь в Новой Англии, а затем направился к конечному пункту моей поездки — книжному магазину «Светоч вечности» на Парк-авеню.

Я всегда звонил заранее и извещал реба Видаля о своем приезде, чтобы сей образованный муж, владелец лавки, был на месте. Я привык полагаться на него в выборе литературы на темы Ветхого Завета. Однако в тот день, войдя в магазин, я его не обнаружил. Какой-то древний, ссутуленный служащий в углу зала разговаривал с несколькими клиентами.

Я прошел к столику, где были выставлены новые поступления.

Не могу описать это чувство. Когда-то в Бруклине это было для меня чем-то само собой разумеющимся. Теперь же, отшельник из глухого лесного края, я впервые начал ценить радость прикосновения к книге на священном языке.

Так я провел минут двадцать, а затем стал терять терпение и направился навести справки к прилавку, где стоял старомодный кассовый аппарат. Быть может, реб Видаль просил мне что-нибудь передать.

И в этот момент вся моя жизнь перевернулась.

За кассой сидела румяная девушка лет восемнадцати-девятнадцати. Таких бездонных карих глаз я еще никогда не встречал. Даже издали я ощущал исходящую от нее квинтэссенцию божественного сияния — то, что мистики называют шекина.