Сокровища Валькирии. Книга 1
Шрифт:
– Альфред Розенберг извратил эти качества, – объяснил Авега. – И сделал их расовым признаком истинных арийцев. Гесс прекрасно знал, что это не так, но согласился с ним. Таким образом, они создали политическую партию, не имеющую ничего общего с Северной цивилизацией, как ты ее называешь. Все изгои не ведают рока и потому заменяют его партийным единством и братством. Но никому не удавалось избегнуть рока!
– Однажды Авега мне сказал, – Русинов оживился. – Сказал одну фразу… Я долго не мог истолковать ее. «Рок тебе – не соль носить на реку Ганга, но добывать ее в пещерах».
– Он тебе так и сказал? – неожиданно послышался из глубины помещения низкий женский голос.
– Да! – Русинов машинально встал.
– Подойди ко мне! – велела женщина.
Он смело пошел на голос и вдруг понял, что в помещении находятся еще несколько человек, – они расступались перед ним, давая дорогу. Через семнадцать шагов Русинов остановился.
– Ближе, – сказала она.
Сделав еще четыре шага, он встал, чувствуя, что женщина на расстоянии вытянутой руки.
– Повтори еще раз, – попросила она тоном, более мягким.
– «Рок тебе – не соль носить на реку Ганга, а добывать ее в пещерах».
– Почему ты об этом никому не сказал? Русинов понял, что все диалоги его с Авегой, записанные в отчетах и на магнитных лентах, известны гоям-хранителям.
– Это касалось лично меня, – пояснил он. – И никак не относилось к тому, чем я занимался в Институте. Мне так казалось… Велел посмотреть на солнце, затем спросил, куда указывает луч солнечного пятна…
– Довольно, – оборвала его женщина. – Откуда у тебя эта вещь?
– Я не вижу какая…
– Та, которую ты назвал нефритовой обезьянкой.
– Мне ее передала Ольга Аркадьевна Шекун, сестра Андрея Петухова, – ответил Русинов.
– Она рассказала тебе, каким образом к ней попала Утешительница?
– Да, незадолго до смерти… – Женщина замолчала, и у Русинова возникла шальная мысль – не Лариса ли это? Не дочь ли Петухова, уведенная отцом в сорок четвертом году?
– Кто еще, кроме тебя, видел Утешительницу? – спросила женщина.
– Иван Сергеевич Афанасьев, мой друг, которому я полностью доверяю, – он помедлил и добавил с требовательностью: – Верните мне эту вещь.
– Зачем?
– Она утешает мой разум.
– Пусть Утешительница останется у нас, – решила она. – Это опасное свидетельство, не нужное пока изгоям. А взамен я утешу твой разум иным средством. Поедешь со мной.
Русинов ощутил на предплечье мужскую руку. Сейчас же последовал приказ:
– Иди рядом!
Это был уже другой человек. Русинова вывели из помещения – над Уралом вставало солнце: перед глазами стояло белое пятно. Они долго шли по косогору, без дороги, по мокрой от росы каменистой земле, пока не очутились на лесовозном волоке, возле грузовой машины. Провожатый открыл перед ним дверцу, велел забираться в кабину. Сам же сел за руль.
– Давай позавтракаем, – вдруг предложил он как-то уж очень по-свойски. Зашелестел газетой и сунул в руки бутерброд с маслом и колбасой. Русинов с удовольствием стал есть.
– На, держи! – Провожатый подал в руку пластмассовый стаканчик с чаем. – Всухомятку-то, поди, не очень лезет…
Этот бытовой разговор о пище сейчас казался странным и неестественным после допроса, хотя, казалось бы, все должно быть наоборот. Они позавтракали и ждали еще минут сорок, прежде чем пришла женщина.
– Поехали, – распорядилась она, усаживаясь в кабину, которая оказалась просторной даже для троих.
Русинов старался сориентироваться по солнцу, однако вовремя спохватился и перестал вертеть головой: всякие его попытки сейчас узнать более положенного насторожили бы гоев. Он не видел их лиц, и повязка, кроме всего, существовала как гарантия остаться неузнанными, если придется встретиться где-то в другом месте и при других обстоятельствах. Он был изгоем – чужим для них, непросвещенным, темным, ибо «гой» с древнего арийского языка переводилось как «имеющий в себе свет», «несущий свет, лучистый», и потому в сказках всякому доброму молодцу при встрече задавался вопрос – гой ли ты есть? Утратившему светоносность человеку вместо посоха-луча полагалась клюка, сучковатая палка – опознавательный знак всякого путника-изгоя, обреченного брести по миру без Пути.
Удел беспутных изгоев – искать свет, и потому Русинов не отрицал предначертаний рока… Часа полтора машина качалась и прыгала на камнях по волоку, причем все время вниз, с горы, затем выехала на наезженную дорогу, кое-где покрытую бетонными плитами.
Русинов долго боролся с дремотой, однако через час его укачало. Проснулся он от громких голосов: водитель-провожатый с кем-то разговаривал из кабины. Рядом урчала еще одна машина.
– …Объезжай справа, там сверток есть, – услышал он чей-то совет. – А на косом речка загремела, но ты пройдешь.
– Там лес-то возят? – спросил провожатый.
– Нынче не возили, молдаване уехали…
– А-а… Володьку Шишова видишь, нет?
– Давно не видел! Да, говорят, опять поддавать начал. Будто устроился бетонщиком в какую-то фирму. Деньги появились…
– Ну, понятно! Увидишь, привет передавай!
– Добро!.. А чего это у тебя мужик забинтованный сидит? Глаза выбил, что ли?
– Да нет, говорит, загноились… На свет больно смотреть!
– А, знаю! – откликнулся встречный. – У меня было, только забыл как называется… Крепким чаем мыть надо.
– Ему уже чем-то промыли в больнице… Слушай, а после молдаван там солярки не осталось в бочках?
– Ну! И бочки-то увезли! Сами побирались…
– Попятно!.. Ну, бывай здоров!
Обе машины взревели дизелями, и снова затрясло по проселку. Опять было странно слышать какой-то бытовой житейский разговор. Повязка на глазах как бы отключила его от существующего мира, и создавалось впечатление, что он, Русинов, посторонний в нем человек, подвешенный между небом и землей: не гой и не изгой…