Сокровище троллей
Шрифт:
— Ну, это ты брось, — поправил приятеля Гвоздь. — Сильнее Тумбы — это вряд ли. Зато был злобный и бесстрашный, как бешеный кабан.
— И такого дядю одолела эта птаха? — усомнился Подранок.
— Вот весь отряд не даст соврать! Она ему глаза пальцами выбила. А потом ребром ладони перебила горло.
Ошеломленный Подранок невольно бросил взгляд на дальний конец стола.
— А потом один из пиратов бросил ей вызов, — подхватил рассказ Гипаш. — Гвоздище, подскажи, как второго покойника звали, а то я запамятовал.
— Сом.
— Во-во,
— Мало того что поверил, — уточнил Гвоздь, — у него и ладони были в волдырях, словно и впрямь каленое железо цапнул.
— Она такая, — уважительно сообщил Гипаш. — Ежели скажет, что у тебя хвост вырос, ты враз поверишь и задницей вилять начнешь.
Чуть помедлив, Подранок кивнул. Еще свежо было воспоминание о том, как взгляд спокойных, приветливых глаз вызвал у него порыв бешеного восторга и готовность умереть за маленькую хрупкую ксуури.
— А почему она величает себя изгнанницей?
— Ее выгнали из Ксуранга.
— За что?
— А мы не знаем. Говорит: за многочисленные преступления.
Подранок удивленно покачал головой.
— А уж до чего отчаянная! — продолжал Гвоздь нахваливать атаманшу. — Осенью один из наших… вон, видишь, лысый, что хворост в костер подкидывает, Курохватом его кличут… Так он осенью попался замковым шавкам. Есть тут Замок Трех Ручьев, властителем там Сын Клана Спрута.
— Слышал, — кивнул Подранок.
— Вот в замковую темницу Курохват и угодил. А наша хозяюшка с двумя парнями пробралась в замок и вытащила Курохвата. Уж такая лихая — ну ничего не боится!
— А я знаю, кого она боится! — ухмыльнулся Гипаш.
— Кого? — заинтересовался Подранок.
— На постоялом дворе у Кринаша зимует певец, — хохотнул Гипаш. — Звать его Арби Золотое Жало, не помню из какого Семейства. Вот этого Арби атаманша обходит десятой дорогой.
— Так скверно поет? — предположил Подранок.
— Как поет — того не слыхал, а только втрескался он в нашу Уанаи до помрачения башки. Песни про любовь сочиняет, шляется по лесу — авось, мол, свидеться удастся…
— Хорош над парнем потешаться, — заступился Гвоздь за неведомого Подранку певца. — Забыл, как осенью нас шавки искали? Арби к ним в проводники нанялся, к замковым-то. Завел их в болото — еле выбрались. А сам сбежал и нас предупредил.
— Было такое, — признал Гипаш. — С тех пор наша чужеземная пичуга норовит с ним не встречаться. Мы как-то шли берегом — атаманша, я и Бурьян. Увидели издали: сидит на камешке Арби, щиплет струны лютни — не иначе как песню новую сочиняет. Уанаи встала, как в землю вбитая, да и говорит…
Тут рассказчик заметил предостерегающий взгляд Гвоздя, заткнулся и осторожно глянул на дальний конец стола.
Ксуури, склонив головку набок, спокойно и внимательно смотрела на него.
«Неужели услышала? — подумал Подранок. — В таком гаме? Или по губам читает?»
— Гипаш, — негромко сказала маленькая ксуури.
И почти сразу над столом воцарилась тишина. Разбойники, захмелевшие и развеселившиеся, пришли в себя от единственного словечка, произнесенного их повелительницей. Только один, окосевший больше других, продолжал монотонно распевать печальную балладу. Окосевшему дали по затылку, он очухался и заткнулся.
Грубые голоса смолкли, чтобы не мешать хрустальному переливчатому щебету.
— Гипаш, тебе не пора сменить часового?
— Иду, хозяюшка, уже иду! — откликнулся здоровяк Гипаш и, не допив даже вино в кружке, выбрался из-за стола.
Уанаи тоже поднялась со скамьи, подошла к костру, поднесла к огню кусок сердца на лезвии ножа.
«Ишь, как эта плотвичка поучила жизни здешних щук! — с уважением подумал Подранок. — Что ж, когда стая слушается вожака — это дело хорошее».
Уанаи дожаривала над костром полусырой кусок оленьего сердца. Но мысли ее были заняты вовсе не едой.
Вот, значит, какие слухи ходят про нее? Она боится этого парня с лютней?
Да. Боится.
Из всего, с чем пришлось столкнуться в чужих землях, самым непостижимым и, несомненно, самым опасным была любовь.
В языке ксуури нет даже слова для такого нелепого, немыслимого понятия. А здесь каждый если не пережил любовь, то хотя бы знает о ней. Но никто не может объяснить, что это такое. Люди теряют сон и покой, лишаются аппетита, страдают, зачастую гибнут. Послушать хотя бы жуткие баллады, которые Арби готов распевать без передышки! Они же все кончаются смертью героев — а певец сияет и говорит, что это прекрасно!
И эту душевную сумятицу, это чудовищное расстройство разума здешние люди ухитрились привязать к такому простому, насквозь понятному и не лишенному приятности делу, как продление рода человеческого!
И ладно бы только здешние! Вокруг лежит огромный континент, населенный разными народами. И за морем есть обитаемые земли. И везде люди духовно изуродованы этим загадочным недугом — любовью!
Только маленький Ксуранг, такой одинокий в своем совершенстве, отгородился от большого мира Запредельными горами. Как все-таки велика мудрость предков, закрывших для большинства чужеземцев дорогу через перевалы!
Ее, изгнанницу, не хранят больше Запредельные горы. Но это не значит, что надо сдаться и стать похожей на здешних бедолаг, которые не хозяева ни телу своему, ни духу.
И на этого славного, такого несчастного Арби она бы глядела с жалостью, как смотрит здоровый человек на больного, которому не может помочь.
Глядела бы… Если бы не разговор, случившийся незадолго до первого снега.
Певец тогда хорошо поморочил голову стражникам, бродившим по лесу в поисках отряда. В знак признательности за услугу Уанаи решила подарить ему то, чего он, судя по песням, страстно желал. Себя.