Солдат великой войны
Шрифт:
Алессандро не мог увидеть, как выглядит медсестра, потому что на ней был серо-зеленый плащ с капюшоном, который скрывал лицо. Она вывела его на улицу и в темноту, где рассмотреть лицо стало еще сложнее. И хотя Алессандро пытался, он мог лишь сказать, что она высокая и тощая, прямо-таки цапля.
Время от времени он поворачивался, чуть не валясь в снег, стараясь заглянуть под капюшон.
– Не пытайся меня поцеловать, – предупредила она. – Это запрещено правилами, и я не целуюсь с кем попало.
– Я хочу увидеть твое лицо, – объяснил Алессандро. –
– Никаких поцелуев, – последовал ответ. А вообще, говорила она не переставая – что-то о парикмахерах на курортах с минеральными водами, о том, как после войны она будет то ли работать у такого парикмахера, то ли выйдет за него замуж, то ли сама станет парикмахером, а может, речь шла о первом, втором и третьем сразу, потому что после войны на этих курортах яблоку негде будет упасть, так их заполнят раненые и военные… и их жены.
Перед тем как войти в шале, где ему предстояло спать, Алессандро еще раз попытался увидеть ее лицо.
– Из того, что ты говоришь, я не понимаю ни слова. Не знаю, зачем тебе это, и почему парикмахеры кажутся тебе такими привлекательными, может, потому, что сам никогда им не был. Что они из себя представляют?
– Ах-ах-ах, – ответила она, входя с ним в дверь. – Никаких поцелуев. – Говорила она это, потому что медсестры прикасались к мужчинам целый день, мужчины окружали их, они купали мужчин, носили и иногда, если рядом никого не было, целовали пациентов и разрешали им целовать их самих… даже взасос. В госпитале, где даже дурнушки считались красавицами, такое случалось сплошь и рядом.
Вместе с крепкого сложения молодой сестрой она помогла ему подняться по двум лестницам, широкой и узкой.
– Нужен тебе WC? – спросили они.
– Что там мне нужно? – не понял Алессандро.
– Это ты там бормочешь?
– Швабра, штык, шляпа, что там такое?
Они ничего не поняли и просто повели его в кровать.
– Нет! Откройте окно, – запротестовал он. – Я люблю свежий воздух.
Они открыли.
– Тебе понадобится шесть одеял.
– Двух хватит, если одно сложить в два слоя.
Они укрыли его одеялами, а голову уложили на подушку в белой прохладной наволочке, так накрахмаленной, что поначалу Алессандро подумал, а не деревянная ли она.
Размерами комната не слишком отличалась от чулана, и в ней находился он один. Дверь не запиралась, то есть он точно знал, что это не камера. Стены были обшиты кедровой доской. Раньше здесь жил ребенок, на это указывала слишком маленькая для Алессандро кровать, но подушка компенсировала все остальное: он почти три года, если не считать короткого пребывания дома, не спал, положив голову на подушку.
Свободный и в одиночестве, наконец-то сняв высокие ботинки, и с перебинтованной рукой, которая горела огнем, Алессандро лежал под тремя слоями шерсти, дыша чистейшим воздухом, который напоминал льющуюся с ледника реку, и утопая головой в белоснежной подушке.
Он ждал, пока луна подсветит облака призрачным серебром, но подозревал, что к тому времени, когда ее свет зальет комнату, заснет. Он улыбнулся, восхищаясь горами, хотя пробыл с ними всего два дня, связи формировались и разрушались с удивительной быстротой, словно всякий раз, пока солнце и луна прятались за облаками, чтобы потом выйти вновь, создавался новый мир. Он видел такое и раньше – на большой высоте. Время там сжималось и растягивалось. Воздух, вливающийся в окно, наполняли послания, которые Алессандро уже не понимал. И разбиваясь миллионами, как гребни волн, они нарушали умиротворенность комнаты и восстанавливали ее в ритме, который укачивал и убаюкивал раненого солдата, погружая его в сон.
Проснувшись, Алессандро подумал, что уже наступило утро, но ошибся, хотя поначалу этого не понял: он открыл глаза тем же вечером, только позже. До него долетели запахи готовящегося обеда, которые не только вызвали отвращение, но и совершенно сбивали с толку. Нигде, это он знал, и тем более в армии, не едят на завтрак жареное мясо.
У него поднялась температура, и ему казалось, что он куда-то мчится. Тело приятно горело, словно от ветра, а лицо, по ощущениям, обгорело от многочасового пребывания на солнце. Устойчивый жар указывал, что сама природа поддерживает в нем огонь, а хранитель этого огня сидел рядом и наслаждался пламенем.
Алессандро поднял правую руку с одеяла и коснулся носа, в отличие от остального тела, ледяного. Если, как ни странно, ему предстояло умереть от не такой уж тяжелой раны, самой безболезненной была смерть от лихорадки. Он что-то бормотал себе под нос, ему это нравилось, даже казалось, что он говорит чуть ли не стихами: «Возможно, что пройти через ворота смерти все равно что войти в ворота пастбищной изгороди. Миновав их, ты продолжаешь идти без необходимости оглядываться. Никакого потрясения, никакой драмы, просто поднимаешь доску или две и ступаешь на пустошь. Ни боли, ни потоков света, ни громких голосов, ты молча пересекаешь луг».
Уже давно стемнело, и даже ястреб не смог бы отличить белую нитку от черной. Алессандро попытался повернуть голову от окна к двери, но шея затекла, и это никак не удавалось. Он подумал, что это первый признак смерти, и хотя он уже согласился умереть, ему хотелось уйти с иллюзией тепла и света.
Должно быть, эти слова он произнес громко и отчетливо, потому что женщина, которая сидела в углу на стуле с плетеным сиденьем из камыша, ответила на вопрос, который он на самом деле не задавал.
– Ты не умрешь.
Он рассердился из-за того, что она все время находилась рядом, а он об этом понятия не имел.
– Откуда ты знаешь? – спросил Алессандро.
– Этот дом предназначен для другого.
– Нехорошо подслушивать меня, не предупредив о своем присутствии, – возмутился Алессандро.
– Обычно я не вижу необходимости предупреждать о своем присутствии, особенно тех, кто без сознания. Я не знала, что ты очнулся.
– Я тоже. Разве ты меня не слышала? – спросил он.