Солдат великой войны
Шрифт:
– Что? – переспросил больной юноша с затуманенными глазами, приподнявшись на локте и повернувшись к нему.
– Не такая плохая жизнь, если все делать правильно, – заметил Алессандро.
– Совсем не плохая, – согласился миланец.
– Скажи-ка, – спросил Алессандро, – как ты узнал, что надо встать в начало очереди, быстро поесть, сбегать в отхожее место и отдыхать?
– А сам как думаешь?
– Ветеран передовой.
– Так же, как и ты.
– А что ты делал в каменоломне?
– А что ты там делал?
– Слишком серьезное дело, – ответил Алессандро, подумал о своем отце, Фабио, Гварилье. – И печальное.
– Тут мы разнимся, – сказал миланец. – Для меня – слишком фривольное.
– В армии? Как тебе это удалось.
– Мне почти стыдно. Я покинул окопы… если угодно, дезертировал… из-за неконтролируемой страсти.
– К чему?
– Мне стыдно.
– Скажи уж.
– К канцелярским принадлежностям.
Алессандро изумленно вытаращился на миланца, зная, что тот говорит правду. Больной улегся на спину, вздохнул, как во сне, а миланец продолжил исповедь:
– Чего только война ни делает с людьми. Мне всегда нравились хорошая бумага и конверты, дорогие ручки, ящики, полные маленьких медных скрепок, наклейки, пузырьки с чернилами… ну, сам понимаешь. И скоросшиватели. И я всегда был неравнодушен к папкам, портфелям, почтовым открыткам. Они… они успокаивают. Это как подарки на Рождество. Моя страсть к ним безмерна. Я люблю даже резиновые штампы.
– А почтовые марки? – полюбопытствовал Алессандро.
– Я люблю почтовые марки. Они вселяют уверенность.
– Чем занимался твой отец?
– Он умер, когда мне было семь лет. Ему принадлежал писчебумажный магазин, – ответил миланец. – А почему ты спрашиваешь?
– Просто так.
– Ничто так не придает уверенности, как хорошие скрепки для бумаг. Если они лежат в маленьких кожаных коробочках, ты чувствуешь себя Чезаре Борджа.
– И ты дезертировал, чтобы купить канцелярские принадлежности? – изумился Алессандро.
– Не купить. Быть с ними. Они предназначались для того, чтобы сохранить мне жизнь.
– Как это?
– Просто. Дома, в письменном столе, у меня было все необходимое. Писчая бумага высшего качества, конверты, письменные принадлежности, марки, что ни возьми. Венецианская бумага, флорентийские папки, марок хватило бы на двадцать лет… если б я их прожил. Если б не умер от болезни печени, или от удара, или от чего-то еще. Я тратил на них все свои деньги и наслаждался ими.
– Как они могут сохранить тебе жизнь? – спросил больной юноша, который уже и не казался больным.
– Мои книги протираются от пыли, стоят в алфавитном порядке, занесены в каталог. Каждую неделю моя мать заводит часы. В камине лежат дрова, остается лишь чиркнуть спичкой. Поступающая ко мне корреспонденция складывается в ящик из орехового дерева. Лампы полируются.
– Но как все это может сохранить тебе жизнь?
– Пока все это поддерживается в идеальном порядке, – по голосу чувствовалось, что миланец свято верит в свои слова, – меня окружает защитная аура. Со всех сторон, как кокон. Пули будут облетать стороной, пока мой кабинет готов принять меня в любой момент.
– А если твоя мать войдет и все там разобьет? – спросил юноша.
Миланец улыбнулся:
– Тогда я умру.
Алессандро отвернулся.
– Сколько времени ты провел на передовой?
– Полтора года, – ответил миланец.
– Они на тебе сказались, знаешь ли.
– Возможно, но я по-прежнему жив. А ты сколько был на передовой?
– Два года.
– Только не говори мне, что на твой разум война совершенно не повлияла.
– Разве я говорил что-то подобное?
– Намекал. Где ты воевал?
– Главным образом на Изонцо. А ты?
– Прямо здесь, – печально сказал миланец.
– В этом лесу?
Миланец кивнул.
– В этом лесу, в каждом его уголке и в окопах на том холме. Я знаю каждый, и австрийские тоже, потому что раньше это были наши окопы.
– Нехорошо это – возвращаться в то же место.
– При мне моя аура.
– Твоя аура распространяется на несколько метров от тебя? Не может аура обтягивать, как шелковый чулок.
– Нет, может. Обтягивает сильнее, чем шелковый чулок. С аурой все просто. Рядом с тобой человека может разнести в клочья, а ты сам остаешься цел и невредим. Извини. И есть еще кое-что, о чем стоит беспокоиться, если у тебя нет ауры.
– И о чем же?
– У нас нет артиллерии. И пулеметов тоже. Нет мортир, гранат и сигнальных ракет. Только по четыре обоймы на каждую винтовку.
– А что может произойти между сегодня и завтра? – спросил Алессандро.
– Могут атаковать.
– Но окопы… Мы в резерве. Ты же не думаешь, что сегодня вечером они поднимутся из окопов?
– В горах окопы неглубокие и не защищают как должно. Поэтому мы здесь, чтобы рвануть вперед, если австрийская оборона даст слабину, или сдержать врага, если он прорвет нашу оборону, позволить выдвинуться вперед стратегическим резервам, расположенным в нашем тылу. На западном краю леса мы в наиболее опасном положении. Нам нужна артиллерия. Ее следовало подвезти до нашего прихода сюда.
– И такое случалось? – спросил Алессандро. – Они добирались до этого лагеря?
Миланец с жалостью посмотрел на Алессандро.
– Раньше это случалось дважды в неделю.
Другие солдаты начали заходить в палатку. Стряхивали с себя снег, доставали одеяла, дрожа, ложились под них в сумрачном свете второй половины дня. Пока солдаты спали, все больше облаков наплывало из-за гор, ползло по сосновому лесу, смешиваясь с дымом затухающих костров. В этой части леса часовых не выставляли. Хотя вражеские позиции находились близко, их отделяли от палаток бригады десятки тысяч солдат других частей. Снег падал на парусину и соскальзывал с нее, облака стали такими черными, что, казалось, наступил вечер.